Василий Бородин: ты ни от чего не отграничен

Василий Бородин — один из самых ярких и необычных поэтов поколения тридцатилетних. Понятно, что единого литературного поля давно не существует: в современной русской поэзии множество групп и направлений, зачастую не подозревающих друг о друге. И всё же тексты Бородина отчётливо выделяются даже на этом фоне.

Его письмо ни на что не похоже, ведь он «сам активно формирует поле поэзии. Это поэт, от стихов которого можно ждать как живого обновления языка, так и глубокого интимного разговора с собственной душой, самозабвения в захватывающей гармонии стиха», замечает член жюри Премии Андрея Белого Алла Горбунова.

Ольга Логош: В 2015 году вы получили Премию Андрея Белого. Насколько важен для вас опыт Серебряного века или, шире, русского модернизма?

Василий Бородин: Вы знаете, это для меня что-то скорее родное, чем ценное. Именно весь Серебряный век, со всем и великим, и неправдоподобно дурацким. Наши детство или юность, тридцати-сорокалетних людей, пришлись на эти перестроечные репринты, стихи по радио загробным голосом. Серебряный век — для меня время какой-то общности, прежде всего: как бы коллективный Онегин из первой главы, вечером глядящий на Неву. То есть это для меня — люди. Во многом такие же, как мы: с постыдной кашей в голове, «влюблялись — и то не всегда».

О. Л.: А кто из модернистов повлиял на вашу собственную поэтику?

В. Б.: Хлебников, Мандельштам. Да и Цветаева. Но Батюшков-Пушкин-Баратынский всё-таки неизмеримо важнее именно «содержательной» стороной, необъяснимым каким-то соединением зрелости ума и настоящего внутреннего огня.

О. Л.: В 2008 году у вас вышла первая книга «Луч. Парус». По словам Анны Глазовой, в ней «на карту поставлен целый мир, в котором и свет, и само время могут превращаться в живые существа…». Согласны?

В. Б.: Анна Глазова совершенно права, говоря о своего рода равноправии персонажей — обэриутском, понятное дело. Первая книжка инспирирована, очень во многом, именно Хармсом-Введенским — и некоторыми моими сверстниками-поэтами, для которых важным или определяющим был этот опыт, эта оптика. То есть действовать в стихотворении призвано то, что замечаешь и выделяешь среди прочего: иногда тебе навстречу идёт твой друг N, иногда — рядом с тобой, мимо тебя, от тебя к кому-то другому — идёт время.

О. Л.: А кто эти поэты-сверстники?

В. Б.: Сергей Чегра, Виктор Iванiв. Мария Вирхов, которая старше — но мы в двухтысячные годы писали что-то очень и технически, и по духу, по «сообщению» близкое. Вити и Маши уже нет на свете; тогда была какая-то довольно отчаянная жизнь — со смелостью и «ошибками» не только интеллектуальными. Грубо говоря, мы-тогдашние были более голыми. И несчастные эти «свет» и «время» — их же видишь не совсем глазами или умом, они даются в ощущениях…

О. Л.: Василий, вторая книжка «Цирк "Ветер"» разительно отличается от первой. Почему случился такой резкий переход? Что изменилось, и что вам было интересно в те годы (2011-2012)?

В. Б.: А ведь это не вторая книжка, а третья… Вторая «P. S. Москва — город-жираф» вышла тиражом 11 экземпляров с иллюстрациями Дуси Слепухиной, это был толстый квадратный print-on-demand в красочной обложке, выглядящий как книжка для детей, и «поворот» пришёлся как раз на эту книгу.

Поворот — если не к идеально непосредственному, то принципиально не-усиленному взгляду на вещи. То есть отказ от вглядывания вглубь, «заглядывания за» — в пользу фиксирования простой явленности. И, кажется, там было такое интуитивное фиксирование радостного соперничества реальности — до конца не воплотимой в языке — и языка, которому соперничество, в конце концов, наскучивает, и он осознаёт себя как нечто не бесконечное и именно потому свободное. «Всего не скажешь, и это счастье» — отчасти тогдашние стихи об этом.

О. Л.: Как вы относитесь к фразе Бродского «Именно язык диктует стихотворение, и то, что в просторечии именуется Музой, или вдохновением, есть на самом деле диктат языка»… Что важнее — авторская «воля» или то, что приходит само?

В. Б.: Стихи — очень интересная штука, они давным-давно в человеческой практике появились и никуда не уходят, не уйдут — потому что в них язык встречается с какими-то ничем не заменимыми структурами мелодическими, ритмическими — живущими, по сути, своей жизнью, — и взаимодействие в стихотворении слов, внешнего «сюжета» и вот этого мелодического «пространства» — это как кораблик, плывущий по океану.

Стихотворение любое — там, на самом деле, океан сообщает себя кораблику. Буквально: человек говорит лирическое «мне одиноко», а звук того, что он произнёс, говорит: вокруг тебя есть всё остальное, во всю временную длину и пространственную ширину, и ты ни от чего не отграничен.

О. Л.: Но что же делать поэту, когда действуют такие стихии?

В. Б.: Дело поэта — то есть исходное состояние, которое, кажется, и не подделаешь, — ловить себя на внезапно ясном вѝдении вещей — и на возможности встречи слов с тем, что видят глаза, чувствует сердце и прочее.

О. Л.: Василий, вот вы художник, участвуете в выставках. Как для вас связан опыт письма с визуальным искусством?

В. Б.: Между ними есть одна очень существенная разница. Стихотворение, даже самое короткое, развивается во времени: ты словно не стоишь и смотришь, а идёшь и смотришь, пусть даже идёшь, как время идёт мимо какого-нибудь неподвижного камня. Живопись как искусство в целом если не «гармоничнее», то «спокойнее» поэзии. Может быть, Ван Гог это переломил, экспрессионисты: в том, что они делали, есть родственная именно поэзии подвижность самогóматериала.

Но если говорить о разнице моих писанины и рисования, то — рисую, когда спокойно, пишу стихи — когда что-то движется и в самой жизни, и в её восприятии.

О. Л.: Я знаю, вы создаёте «книги художника». Когда вы этим занялись? Расскажите о них.

В. Б.: «Книга художника» — это область проб и такой свободы, когда стыд за возможные ошибки практически отключён; я их делал и раздаривал великое множество; иногда натыкаюсь на них годы спустя — и стыд, наконец, догоняет девятым валом.

На самом деле, очень хотелось рисовать после большого перерыва, и книжки делались как «не совсем графика», «не совсем стихи». В основном они не совсем, вправду, удачны, — но из них вырос журнал «Оса и овца», которым горжусь. Первый номер был посвящён асемическому письму, второй — ленинизму, третий — кантри-фолку, четвёртый — синтезу живописи и поэтической техники блэк-аут.

О. Л.: Что в современной русской поэзии кажется вам самым важным и интересным?

В. Б.: Ника Скандиака — великий поэт, наш современник. Именно великий. Полина Андрукович, Вадим Банников. Этих поэтов считают «экспериментаторами», но они просто пишут именно так, как видят и мыслят — так что говорить можно об уникальной органичности.

О. Л.: А ещё кто?

В. Б. Сегодня весь Facebook говорит ровно об одном: Олег Юрьев объявил работу сайта «Новая камера хранения» оконченной. И там, на сайте, две его новейшие книги, совершенно прекрасные. Олег Юрьев — поэт, которого я считаю своим учителем единственным: он как никто чувствует ответственность перед внутренним строением, «организмом» стихотворения, и стихи свои растит настолько здоровыми и свободными, что любая горечь или отчаяние оборачиваются в них мужеством, настоящей победой.

О. Л.: В ваших стихах довольно странные животные: жук, гусеница, стрекоза, улитка, даже черепаха. Что они там делают, как туда попадают?

В. Б.: Вообще практически всегда «с натуры». Есть такие дни приблизительно в середине лета, когда с деревьев на длинных гнущихся на ветру нитках спускаются небольшие гусеницы, в любом дворе их много. Или — это вообще происходит единожды в году — из муравейников выходят, ходят по траве, перелетают короткими перелётами крылатые муравьи. По-моему, они все, во-первых, видны — и, во-вторых, красивы незаменимой какой-то красотой. Как люди.

О. Л.: То есть вы думаете, что и люди все красивые?

В. Б.: Безусловно. Перестану так думать — закончусь как художник.

Источник: Журнальный зал