Роман Сенчин о своих взглядах на литературную жизнь, о личных книжных предпочтениях, а также о том, как возникла идея новой книги

– Сильно ли поменялась Ваша творческая и обыденная жизнь после недавнего переезда из Москвы в Екатеринбург?

– Сама жизнь поменялась, конечно, сильно. Новый город, новые знакомые, новая семья, наконец. Но на моих литературных занятиях этот переезд отразился не так серьезно, как я ожидал и чего боялся. Может быть, потому, что из Москвы, в которой прожил двадцать лет, я привез в Екатеринбург написанный на три четверти роман «Дождь в Париже» и почти год продолжал его дорабатывать. Наверное, это и спасло меня от кризиса. Параллельно писались рассказы «К мужу», «А папа?», «Шанс», «Аркаша», о которых редакторы и критики сказали, что это некий «новый Сенчин». Может, отчасти они и правы.

– Где и когда будут изданы или уже издались Ваши новые рассказы?

– Они опубликованы в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир». Рассказ «К мужу» вошел в сборник «Постоянное напряжение».

– Не кажется ли Вам, что интерес к литературе в наши дни уменьшается. Все информационное пространство для одних «забивает» ТВ, а для других – социальные сети.

– Да так оно и есть. Рассуждать об этом уже бессмысленно. Чтением книг «заражаются» в детстве или в ранней юности и потом без этого не могут. Число «заразившихся» с каждым годом становится все меньше и меньше. Может быть, лет через пятьдесят книги будут читать единицы. Не исключено. Но все равно многие люди читают всякие паблики и тому подобное. Кстати, основа моего рассказа «А папа?» взята из паблика «Подслушано».

– И, тем не менее, число людей пишущих (или пытающихся писать) растет – конкурс в Литературный институт по-прежнему высок, постоянно открываются новые курсы литературного мастерства. Откуда у современного российского человека такая тяга к литературному творчеству?

– Я думаю, что всегда люди хотели записать те события, которые с ними происходили, свои мысли. Стихи, пусть плохие, пишут очень многие в юности, да и в зрелом возрасте. Как-то фиксировать свою жизнь, свое сознание – это, по-моему, почти инстинкт. В прошлом и позапрошлом веках пишущих тоже было очень много. Вспомнить дневники, альбомы, записки… «История села Горюхина» – это не фантазия Пушкина – подобных историй были сотни и сотни.

Некоторые специалисты по литературе утверждают, что многие пишут ради славы или в надежде разбогатеть. Не уверен, что это так.

– Вы продолжаете заниматься литературной критикой? Если да, то какие яркие явления в литературе Вы бы отметили как профессиональный литератор?

– Критиком никогда себя не считал. Скорее, внимательный читатель. Еще в детстве записывал свои впечатления в тетрадку, потом на семинарах в Литературном институте предпочитал записывать отзывы о рассказах и повестях ребят, а не импровизировать. После института десять лет проработал в еженедельнике «Литературная Россия», где публиковал свои рецензии и иногда статьи о современной русской литературе. Было несколько публикаций и в других изданиях… Сейчас пишу меньше. Все-таки мне интереснее пытаться писать прозу.

Весной прошлого года при «Ридеро» был открыт мой импринт – небольшое издательство под названием «Выбор Сенчина». Не могу сказать, что дело пошло лихо и удачно, но там появилось десятка два книг прозы, публицистики, критики, драматургии. Советую заглянуть вот по этому адресу – https://beta.ridero.ru/l/senchin-choice/. Там и новые книги, и переиздания. Можно заказать бумажную книгу, а можно скачать электронную. Это те книги современной русской литературы, которые я рекомендую прочитать.

– Читаете ли Вы что-либо выходящее за рамки художественной литературы? Нон-фикшн, жанровая литература, биографии-мемуары?

– Разумеется. В основном так называемый нон-фикшн. Книги Басинского, Данилкина, Шаргунова, Прилепина, мемуары, написанные художественным языком… Вообще, думаю, проза все сильнее сливается с этакими мемуарами, человеческим документом. По крайней мере, я часто пытаюсь соединить эти жанры. «Дождь в Париже» тоже человеческий документ. Мой Андрей Топкин, по сути, реален, все происходящие с ним и вокруг него события были на самом деле.

Хотелось бы читать детективы, приключенческие романы, фантастику, но почти ничего сильного я давно, к сожалению, не видел. Лучшие книги в этих жанрах пишут те, кто умеет писать и реалистические вещи – Андрей Рубанов, Герман Садулаев, Анна Старобинец, Ольга Славникова.

– В романе «Дождь в Париже» – огромное количество информации – и исторической, и географической, и экономической. Все это Вы собирали по крупицам. Работа кропотливая, требующая и времени, и сил, но приносящая, по-видимому, весьма скромный доход, учитывая небольшую востребованность современного читателя в художественной литературе. Как же и на что Вы живете?

– Ну, как бы это пафосно ни звучало – пишу я не для денег. Конечно, радуюсь ощутимым гонорарам или премиям с финансовым наполнением, но понимаю, что больших денег я за свои книги не получу. На что живу – самому не совсем понятно. Падают зернышки по результатам литературной и окололитературной работы. Я их экономно клюю.

– У меня складывается такое впечатление, что Ваша проза главным образом не о тоске по утраченным возможностям, не о притеснении способных людей, не о поглощающих человека слабостях, а о безвозвратности и скоротечности времени. В ней есть что-то буддистское. Как Вы, родившийся в Туве, воспринимаете буддизм?

– Честно говоря, боюсь углубляться в религиозные учения. Читать священные книги – одно, а погружаться в них – другое. Поэтому о буддизме ничего определенного сказать не могу. Может быть, на какие-то черты моего характера, мировоззрения он повлиял, но сам я не замечаю или не хочу замечать этого… Да и Тува, по сути, не буддийский, не ламаистский край. В советское время ламаизм был из общества напрочь вытравлен, возрождение началось году в девяносто втором, перед приездом в республику Далай-Ламы. У меня про это есть кусок в романе… Ну так – люди живут, как могут. Кажется, без Будды в голове. Как и абсолютное большинство крещеных в православии – без Христа. Я, в общем-то, тоже такой…

– Поймут ли новые поколения Вашу прозу? Поколение наших с Вами детей, например, выросшее в совершенно другой атрибутике?

– Меня это не особо волнует. Я и сам уже не очень понимаю свою собственную прозу 1990-х. Иногда при переиздании старых вещей приходится выбрасывать какие-то детали, информационные сообщения, которые и мне, автору, спустя лет пятнадцать–двадцать ничего не говорят. Менять или чаще убирать стоимость денег в тот или иной момент. Но так уж я устроен, что реагирую в основном на происходящее сейчас. Об этом мне интересно писать, пытаться переложить горячую, колючую, почти бесформенную реальность в прозу… Роман «Дождь в Париже» особенный в том плане, что основная часть действия происходит в 1970-е – начале 2000-х. Мне тяжело писать даже о том, что было пять лет назад, так как реальность уже поменялась, а значит и психика, оценка того времени, о котором пишу. Но в этом романе нужно было углубиться в прошлое. Не скажу, что я абсолютно доволен результатом, но лучше сделать, наверное, не в состоянии.

– Фамилия Вашего главного героя Топкин больше имеет отношения к «топам» (знаковый представитель поколения) или к «топи»?

– Фамилию Топкин можно рассматривать как нарицательную, но на самом деле я выбрал ее для главного героя потому, что она старинная и распространенная среди староверов восточной части Эстонии, откуда как раз предки моего Андрея Топкина. Не люблю нарицательных фамилий, но они частенько оказываются у моих героев – Елтышевы, Чащин…

– Уверен, что у героев романа «Дождь в Париже» немало прототипов. Как они отнесутся к Вашему произведению? Не обидятся?

– Да, почти у всех персонажей есть прототипы. Выдумывать, создавать из ничего своих героев у меня не получается. Обидятся они или нет – трудно понять. Из опыта предыдущих вещей знаю, что иногда обижаются. Бывает, обижаются совсем не те, кого я представлял прототипом… В «Дожде в Париже» я вроде бы никого не вывожу в черном свете, никого не оскорбляю. Да и стопроцентного сходства нет. Это не документальная проза… Интересный момент – когда я дописывал книгу, прототип главного героя уехал из Тувы. И я на некоторое время оказался в этаком ступоре. Заканчивал уже без какого-то огня, маяка, что ли… Если бы он уехал раньше, когда я только начал работу над романом, я бы, наверное, бросил писать эту вещь… А ситуация с дождем и с Парижем – чисто моя. Несколько лет назад я на пять дней приехал в этот город на литературное мероприятие. У меня было две встречи, остальное время – свободное. Но постоянно шел дождь, было холодно, и я лежал на кровати в отеле и «прокручивал» свою жизнь. Это довольно страшно и тяжело – остаться один на один с самим собой. По телевизору шли передачи на неизвестных мне языках, в соцсетях я еще не обитал. Оставалось вспоминать, оценивать прожитые годы.

– И у Вас не было желания «поднять себя за шиворот» и выволочь на улицу, к людям, к достопримечательностям? В конце концов, дождь – это слабый повод, чтобы терять время в чужой стране. Или все-таки путешествие по собственной жизни важнее, чем осмотр исторических и культурных ценностей?

– Это желание было и у меня, и у моего героя. Мы оба ходили по Парижу несмотря на дождь и ледяной ветер. Вот только мало что видели – в голове продолжали прокручиваться события нашего прошлого. Это состояние очень сильное. Оно сильнее того, что видишь вокруг. Думаю, почти каждый такие дни переживал.

– В Вашем новом романе немало строк посвящено самодеятельным рок-группам 1990-х. Вы сами имеете отношение к музыке?

– Играть на музыкальных инструментах я не умею, поэтому приходится петь. Иногда пишутся тексты, и если встречаются музыканты, которым мои тексты близки, а мне близка их манера игры, то возникает группа. Так было в Кызыле в начале 1990-х, потом в Абакане и в Минусинске, где я жил; потом в Питере, в Москве, а теперь вот в Екатеринбурге. Группа «Черная лестница», которая появляется в романе, соединение двух кызылских рок-групп первой половины 1990-х. Интересное совпадение: когда я писал «Дождь в Париже», один из прототипов романа возник после двадцатилетнего перерыва в моей жизни, и мы сыграли с ним на нескольких концертах, записали альбом. Это иногда случается – пишешь про человека, который вроде бы далеко-далеко, канул для тебя в Лету, и вот он объявляется. Так было с прототипами повести «Ничего страшного», романа «Лед под ногами», еще некоторых вещей.

– «Дождь в Париже» – это больше портрет поколения или конкретного человека?

– Я боюсь обобщений, но тут получился некий портрет поколения. И главный герой, Андрей Топкин, типичный мой сверстник. Мы, нынешние сорокапятилетние, не очень активные, до сих пор какие-то пришибленные теми переменами, что случились на рубеже 1980-х и 1990-х, когда мы как раз переходили из юности во взрослую жизнь. Но с другой стороны, «Дождь в Париже», это история отдельно взятого человека.

– В новом романе Вы отлично показали, как современные криминальные структуры в альянсе с силовиками буквально одним «щелчком пальцев» расправляются с предпринимателями. Не сгущаете ли вы краски?

– Не могу согласиться, что я сделал это на отлично. В реальности все сложнее. Не в смысле запутанности схем, а в деталях. Я не экономист, не силовик, не предприниматель, поэтому адекватно написать не в состоянии… Краски я, кажется, не сгущаю. Бывает все трагичнее и страшнее, чем я написал.

– Допустим, наше поколение, родившиеся в начале 1970-х, разбито, если не считать тех, кто выбрался в банкиры и крупные политики. А вот новое – наши дети, которые взрослеют при стабильности, – их судьбы будут лучше?

– Мне часто задают этот вопрос. У меня две дочки, и я вроде бы должен иметь свое мнение, но я его не имею. Я заметил, что лет в семнадцать–двадцать люди куда природно, интуитивно умнее, сильнее, идейнее, чем в двадцать пять и дальше… Взрослея, человек встраивается – не всегда, но, как правило, – в предложенную схему, и не брыкается, не стремится что-то переделать, улучшить. Молодость – хорошее время, но она слишком быстро проходит.

– Вы сами человек деятельный, как относитесь к Андрею Топкину – принципиальному, но вялому мужику? Лично осуждаете его?

– Я не могу назвать себя деятельным. Большую часть времени я обитаю в своей норке. Прячусь от окружающего мира. Вообще литераторы, чаще всего, люди малообщительные, замкнутые. Они высунут нос из норки, что-то уловят в воздухе, возвращаются к письменному столу и пишут… Андрей Топкин хоть и вялый, но все-таки мужик. Из-за своей лени он становится установщиком стеклопакетов и работает им многие годы. Профессия опасная и сложная на самом-то деле. Я не имею права его осуждать. Наоборот, я его уважаю и кое в чем ему завидую.

Беседовал Владимир Гуга

Источник: Читаем вместе