Полина Дашкова: О книгах своей жизни

На страницах «ЧВ» продолжается цикл встреч с участниками социально-культурного проекта «Книги моей жизни».

Книги жизни Полины Дашковой
Пушкин А. «Капитанская дочка» и «История Пугачёва»
Достоевский Ф. «Братья Карамазовы»
Набоков В. «Приглашение на казнь»
Бродский И. поэма «Шествие»
Андреев Д. «Роза мира»
Булгаков М. «Театральный роман»
Сэлинджер Дж. «Над пропастью во ржи»
Эренбург И. «Люди, годы, жизнь»
Солженицын А. «Архипелаг ГУЛАГ»
Гинзбург А. «Крутой маршрут»
Тарковский А. лирика (точнее, одно стихотворение)

– «Ваши книги» начинаются с «Капитанской дочки», это все-таки не самое детское чтение. Наверняка, раньше было что-то легкое, простое, сказочное…

– Было, конечно. Но мы будем говорить о главных книгах, которые действительно повлияли и продолжают влиять, будоражат сознание. Поэтому начнем с Пушкина. Причем не только с «Капитанской дочки». Самые важные для меня два произведения – «Капитанская дочка» и «История Пугачёва». «Капитанскую дочку» читала, наверное, раз пять в жизни, а может и больше. Впервые не сама – мне читала ее вслух бабушка. Потом, когда я потихоньку уже начала осмысливать читаемое, нутром почувствовала там какой-то маленький… подвох. И только через много лет поняла, в чем он, смогла объяснить его истинную природу.

– Раз они стоят «в паре», могу предположить, что после «Истории Пугачёва».

– Да. Мне стало ясно, что эти два произведения Александра Сергеевича Пушкина – образец того, как надо писать беллетристику. Пугачёв, который в «Истории Пугачёва» – чудовище, это абсолютно страшное существо, его язык не поворачивается назвать человеком. Именно существо. И он ничего общего не имеет с Пугачёвым в «Капитанской дочке» – с этим милейшим вожатым, который рассказывает сказки и тулупчиком делится. Реальный Пугачёв никогда в жизни никаких сказок не рассказывал и никаких тулупчиков дарить не мог. Он только убивал. И вообще история эта была точно и исчерпывающе сформулирована Александром Сергеевичем: «Не приведи, Господь, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Действительно, так все и было.

– «Капитанская дочка» на слуху. Про «Историю Пугачёва» публика знает гораздо меньше.

– Тут есть еще одна интересная и поучительная история. Издательская и читательская. «Капитанская дочка» была задумана в 1832 году. В связи с этим Пушкин попросил разрешения поработать с архивами по Пугачёвскому бунту, ездил в те места. В результате первой появилась «История Пугачёва». Она вышла в двух томах, первый том – это его изложение событий, и второй – просто архивные документы. Издание успеха не имело. Книга, в общем, провалилась, что для Александра Сергеевича было абсолютно немыслимо. В ней была чистая правда, которая, оказалась мало кому нужна. После этого он пишет «Капитанскую дочку» – роскошную, увлекательнейшую… И тут – колоссальный успех. Очень советую почитать эти книги параллельно, просто сверяя одно с другим, и понять, оценить соотношение правды и вымысла в литературе, во всем, что касается исторического романа и реальных исторических событий.

– Все-таки «Капитанская дочка» – романтическая история о любви, чести, долге. Именно так ее обычно воспринимают в нежном возрасте?

– У меня было иначе. Я примерно представляла себе, что такое бунт, революция, вот такой вот кровавый шабаш… Даже тогда, в детстве, откуда-то я это знала. Что главарь, вождь этого всего действа не может быть таким душкой и лапочкой, каким его изобразил Александр Сергеевич. Вот чувствовала я там некоторый подвох. Но дело в том, что выстроить сюжет с реальным абсолютным злодеем практически невозможно. Такой Пугачёв, который никого не миловал и был действительно страшен, ну, не годится он в литературные персонажи. Кстати говоря, был фильм «Пугачёв», там Машков играл Пугачёва, в котором попытались сценарно смешать одно с другим – то есть «Историю Пугачёва», хронику по сути дела, и сюжет «Капитанской дочки», и получилась абсолютная ерунда, недостоверно.

– Тогда, в начале XIX века, провал «Истории пугачёвского бунта», книги, которую мы сейчас бы назвали нон-фикшн, возможно, был закономерен. Ну, не привыкла публика к подобному. Сейчас такие книги очень популярны, сейчас народ хочет, что называется, правду почитать.

– Я не уверена.

– По популярности, по тиражам, по тому, как интересуются воспоминаниями, мемуарами, сборниками документов… В те времена общество не готово было к таким откровениям.

– Ну, в те времена вообще читающей публики было достаточно мало. Просто грамотных людей было маловато. Практически первым по-настоящему популярным произведением русской литературы была «Бедная Лиза» Карамзина – сентиментальнейшая история, не имеющая отношения ни к какой реальности. Хотелось историй, хотелось сказок. Я думаю, что и сейчас это есть, это было всегда – сказок всегда очень хочется. Литература нон-фикшн популярна, но это другая популярность. Человек обычно выбирает мемуары, исторические исследования соответственно своим взглядам, и там – абсолютно противоположные версии нашей истории. То есть этот нон-фикшн – тоже фикшн по сути дела. А «Историю Пугачёва» проходят в школе?

– Нет.

– А было бы неплохо. Кстати, название «История пугачёвского бунта» было навязано Пушкину Николаем I. Александр Сергеевич назвал ее именно «История Пугачёва», но Николай потребовал прилепить слово «бунт». В классических собраниях сочинений все-таки ставят пушкинское название.

– Но там все-таки не слишком чувствуется интонация Пушкина?

– Она суховата для Пушкина. Он там очень серьезный, он там исследователь. Это, пожалуй, из всего им написанного самое строгое и сухое произведение. Он ездил по тем местам, опрашивал свидетелей, которые были тогда еще живы, прошло чуть больше полувека. Александр Сергеевич провел очень большую работу, и уголовное дело Пугачева, кстати, читал. Это строго документальная вещь.

– После Пушкина у Вас Достоевский, «Братья Карамазовы». Все очень серьезно.

– Пока да. Это была первая книга Достоевского, которую я прочитала в 14 лет, и была абсолютно потрясена бурлением страстей, характеров, типичностью характеров. Они все – узнаваемы. Разве что Алёша, лично я не знала, не встречала. Но знаете, такие истовые, истово верующие, как Алёша, шли не только в монастырь, но и в революцию, в террористы, в «бесы». А Смердяков очень узнаваем, хотя немножко гипертрофирован. Дмитрий весь кипит страстями, бурлит, безумно узнаваемый русский характер. Он делает массу гадостей и глупостей, но все очень красиво. Про Ивана разговор особый. С самого начала романа он представляет собой образец здравого, жесткого, рассудительного человека. Все мы знаем много таких людей. Изначально прагматичный, разумный, даже холодноватый Иван быстро сходит с ума под влиянием всех этих событий, то есть в нем проявляется хрупкость здравого человека, хрупкость человека, который хочет быть здравым.

– Патологически нормальный человек….

– Но при этом, вспомните, Иван с кем общается? Он же с чертом общается! Это меня поразило, когда читала роман в более взрослом возрасте. И еще я обратила внимание, что у Достоевского динамичны всегда мужские характеры. Женщины у него… немножко идолы, они застывшие. Грушенька – у нее нет характера, она очень красивая, сексапильная, жутко злая и вредная. Все. Она не меняется от начала романа и до конца, без развития образа. Так же, как Настасья Филипповна. Женщины все или чуть-чуть, или в большой степени истерички, абсолютно неуправляемые существа, некая такая стихия. В отличие от Толстого, у которого все женские характеры потрясающе прописаны. У Достоевского же женских характеров в сегодняшнем понимании я не нашла. Но что самое потрясающее для меня – это Легенда о великом инквизиторе. Вот это на все века. Вот схема отношений власти, веры, народа. И я помню, что после второго или третьего прочтения в довольно-таки нежном возрасте у меня буквально вырвалось стихотворение, посвященное легенде о великом инквизиторе.

Стар, но крепок и прям инквизитор.
Под сутаной железный живот.
Верный пытанный раб, раб несытый
У него на пороге живет.
По утрам, подавая цыпленка,
Смотрит раб инквизитору в рот,
Режет хлеб до прозрачности тонко
И псалмы, шепелявя, поет.
Съев цыпленка, спокойно, опрятно,
Тронув мягкой салфеткой губу,
Руку в бежевых старческих пятнах
Подает инквизитор рабу.
Холодна, будто камень, десница,
На мизинце индийский топаз.
Раб целует десницу. Слезится
Умиленьем единственный глаз.
А за городом вереск, крапива,
Глушь селений, дубрав благодать,
Инквизитору тошно, тоскливо,
Хоть не скоро ему умирать.
Черной слякотью вспухла дорога,
Пропадает на слякоти след.
Инквизитор не верует в Бога,
Вот и весь его страшный секрет.

– Мне кажется, кому-нибудь из Ваших героев оно бы подошло.

– Для своих героев я пишу специально «их» стихи. А еще, что касается экранизации «Братьев Карамазовых», у Пырьева получился гениальный фильм. Там Лавров играет Ивана, Ульянов Митю, Алёшу Мягков, а Смердякова такой совершенно замечательный, забытый актер Валентин Никулин. И почему-то, когда я смотрела этот фильм, мне хотелось Смердяковым сделать Мягкова, а Валентина Никулина – Алёшей. Это, мне кажется, было бы интереснее, богаче.

– Из XIX века прыгаем в XX, к Набокову. Почему именно «Приглашение на казнь»?

– Это первая книжка Набокова, которую я прочитала. Кем-то она была привезена из-за границы в самые глухие советские времена. Я не могла себе представить, что существует ТАКАЯ проза. Я прочитала за ночь, закрыв последнюю страницу, перевернула и стала читать снова. Герой Цинциннат Цинциннат, двойное такое имя, он, пожалуй, до сих пор один из самых близких мне героев по ощущению мира, по ощущению себя в мире. Такая глубокая глубинная беззащитность. Есть такое особое «состояние Цинцинната»: когда попадаешь в окружение не очень приятных людей, каждый раз чувствуешь себя Цинциннатом. Ну и плюс еще, эта книга, конечно, самое гениальное сочинение о диктатуре, о фашизме, о сталинизме, обо всех этих режимах.

– Хотя, казалось бы, ничего такого там нет.

– В том-то и дело! Это фантастический роман о некоем странном мире, населенном полулюдьми, среди которых живой человек чувствует себя весьма неуютно. Собственно, ему там не место. В конце концов, заметив в нем проблески жизни, проблески инакости, его приговаривают к казни. И абсолютно феноменальный конец, когда этот мир полулюдей разваливается, а Цинциннат перешагивает рассыпавшиеся декорации и идет к таким же живым людям, как он. Самыми мощными книгами о диктатуре считаются произведения Оруэлла «1984» и Замятина «Мы». По-моему, о внутреннем состоянии человека внутри диктатуры – это «Приглашение на казнь».

– Сейчас она как читается?

– Прекрасно! Это действительно вещь вечная. Есть книги, которые замечательно идут в юности, в переходном возрасте, а потом уже в зрелости лучше к ним не прикасаться, чтобы не испортить то свое раннее ощущение. Эта – нет, это книга навсегда.

– А почему у Бродского выбрали не лирику?

– С поэмой «Шествие» была связана замечательная история. Она попала мне в руки в ксероксном варианте, в самиздате на одну ночь. Во времена Самиздата это была достаточно частая история, что тебе приносят, а завтра уже надо расставаться.

– Может быть, острота восприятия с этим была связана?

– Нет. Половина того, что я тогда читала, был Самиздат, вообще мой круг, мое поколение – это Самиздат, но далеко не все потрясало. «Шествие» я решила не просто перепечатать, взяла детский альбомчик с пластиковыми скрепками, расстегнула их, разложила на отдельные листки и сделала книжку издательства «Мыиздат» в трех или четырех экземплярах – сколько взяла машинка. Ночь сидела и перепечатывала для себя и близких друзей. Прошло очень много лет, мой муж поехал в Венецию снимать фильм о Бродском, взял с собой этот альбомчик «Мыиздата». И Бродский поставил на нем свой автограф. С этой поэмой действительно связана и поездка мужа, и автограф, и та моя безумная ночь... До сих хранится эта книжечка, ветхая уже совсем. Что касается лирики Бродского, есть у меня самое любимое его стихотворение – «Сретенье», посвященное Анне Ахматовой.

Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна…

Это стихотворение – о встрече двух заветов: Симеон Ветхозаветный – праведник и младенец Христос. Это стихотворение-икона. По глубине, по осмыслению этого события более совершенного я ничего сильнее не знаю.

– Только поэт и философ посмеет, отважится подступиться к этой теме?

– К этому событию конкретно, к встрече двух заветов – никто. Есть потрясающий библейский цикл у Пастернака, но Сретенья в нем нет. Молитва «Ныне отпущаеши раба Твоего…» – это молитва Симеона, она потрясающе хороша.

– Последние строки – «Он шел, уменьшаясь в пространстве и теле»… После них переход к Даниилу Андрееву, наверное, очень логичен.

– Нет, он совсем не логичен. Просто я это так ставила, в таком порядке.

– Даниил Андреев – загадочная фигура, кто он для Вас? В первую очередь – философ?

– Даниил Андреев – поэт, на этом настаивала его жена Алла Александровна Андреева. Его «Роза мира» – книга с феноменальной судьбой. Он ведь сын писателя Леонида Андреева. Знаете, «Семь повешенных» и т.д. «Он пугает, а мне не страшно», – сказал о нем Лев Николаевич Толстой. Мальчик Даня родился в 1906 году, мама умерла сразу после родов, и отец не хотел видеть ребенка, потому что считал его виновным в смерти жены, а ее он очень сильно любил. Ребенка забрали родственники жены и растили в любви. И этот маленький мальчик дважды чуть не погиб: один раз – когда умерла еще и бабушка, которая его выхаживала. Он болел дифтеритом, и бабушка его выходила, а сама умерла, заразившись. И все сказали, что и мама в Раю, и бабушка в Раю, и мальчик решил, что ему тоже пора – и пытался утопиться, его спасла няня. Ему было около 7 лет.

Он очень рано начал писать стихи. В середине 1920-х поступил на Высшие литературные курсы, так тогда назывался будущий Литературный институт. Сразу стало ясно – то, что он писал, в то время опубликовано быть не может.

И он работал шрифтовиком. Потом до войны он начал писать роман «Странники ночи». Началась война. Он закопал рукопись у себя во дворе и ушел воевать. Прошел войну, вернулся, откопал свою рукопись, оказалось, что чернила просто размылись. Стал перепечатывать роман на машинке. С ним уже была его жена Алла. Он читал фрагменты книги друзьям. Ну, и кто-то стукнул.

В 1948-м его арестовали. И жену Аллу арестовали, и всех, кто был на этих чтениях. Андреева отправили в тюрьму во Владимир, Аллу – в Мордовию в лагеря. И все рукописи, стихи, роман, письма, переписку с отцом Леонидом Андреевым изъяли и уничтожили. И вот, находясь во владимирской тюрьме, этот человек, уже весьма нездоровый (он там пережил инфаркт, хотя совсем не старый еще был) стал писать свою поразительную «Розу мира». Что это такое? Назвать это философским трактатом слишком рискованно. Все, что касается философии, там достаточно спорно. Все, что касается религиозного мировоззрения, тоже спорно. Но там открывается поразительная картина мира глазами человека, живущего вне времени, чувствующего в себе вечность.

Объем информации, исторической, богословской, о разных религиях, заложенной там, и об индуизме, и о буддизме, все, что там есть – это фантастика полная.

Написать это, не имея под рукой справочников, томов исследований – как??? И вообразить невозможно. Он писал в тетрадочках, и сокамерники, люди совершенно разные – и блатарь, и академик, вся камера помогала прятать его рукописи во время обысков. По воспоминаниям этого академика-биолога, Андреев писал так быстро, будто ему это диктовалось.

В 1953 году произошло известное счастливейшее событие – умер Сталин, начали людей выпускать. Алла вернулась из лагеря 1955-м, и сразу к мужу. Его не выпускали, потому что он имел глупость отправить письмо в ЦК, что он не смирится с советской властью, пока не будет истинно гражданских свобод. Этот тяжелобольной, пишущий потрясающий труд человек ничего не боялся. И ему 20 лет изначального приговора заменили десятью годами. Алла приехала в тюрьму, его как раз должны были переводить в другое место. Начальник тюрьмы дал ей мешок с его вещами. Она попыталась туда залезть, но он сказал, нет, не открывай, не развязывай, скорее уходи. Там лежали тетради «Розы мира».

Дожидаясь его возвращения, она перепечатывала, готовила эту рукопись. Наконец, Андреев освободился, но оставалось ему жить 18 месяцев. За эти 18 месяцев он собрал все черновики и создал свою «Розу мира», и умер, в общем, достаточно молодым человеком – в 53 года, оставив нам свое странное, удивительное наследство.

В перестроечные времена, по-моему в «Новом мире», печатались фрагменты – я просто не поняла тогда, что это такое. Читать эту книгу надо целиком. Только тогда зачитаешься всерьез. Какой-то совсем другой взгляд. Мистики присваивают это себе. Некоторые православные батюшки называют очень нехорошими словами.

Но к «Розе мира» нельзя относиться, как к доктрине. Это, пожалуй, антидоктрина чего бы то ни было. Эта книга, во-первых, об огромной любви, а во-вторых, об уникальном личном видении мира. Думаю, что по жанру ее можно приравнять к «Божественной комедии». Даниил Андреев – наш российский Данте. Это круги Ада, разные слои мироздания. Спасибо, что книга осталась.

– Данте в Вашем списке нет. Это не стало книгой жизни, не произвело такого сильного впечатления?

– Нет, не стало книгой жизни, но я почитываю это регулярно. У меня никогда не хватало сил прочитать всю книгу целиком. Там много впечатляющего и потрясающего, но как-то вот моей книгой она не стала. Вообще, если говорить о книгах жизни, я могла бы назвать десятка три, как минимум.

– Следующий у нас Булгаков. Его называют очень многие, но другую книгу. У вас – «Театральный роман». Почему?

– Из всех произведений Михаила Афанасьевича он ближе всех и всегда нравился больше «Мастера и Маргариты».

– Незаконченный, сатирический?

– Он не сатирический отнюдь, он печальнейший роман о творчестве. Максудов, ну, понятно, что альтер эго автора, у меня с ним особые всегда были отношения. Когда я уже стала достаточно известным писателем, периодически выслушивала и читала о себе всякие гадости, муж говорил: «Ну-ка, перечитай “Театральный роман”». Это история о том, как человек создает нечто, и как его за это не любят. История мне близкая. У многих писателей и поэтов есть рассказ о том, как возникает замысел, сюжет. Вот образ, данный Михаилом Афанасьевичем, когда перед Максудовым в маленькой его нищей комнате возникла коробочка, и в этой коробочке стали двигаться и разговаривать люди… это очень точно. Для меня это действительно точно. Там много смешного, много очень сегодняшнего, очень характерного. Просто люблю этот роман. Он меня грел иногда в тяжелые минуты.

– А «Мастер…»?

– Не знаю. Конечно, когда это вышло впервые в сокращении, помню, мне еще было мало лет, когда все читалось запоем. Люблю, но не перечитываю.

– Резкий переход и по жанру, и по теме – Сэлинджер.

– Да, «Над пропастью во ржи».

– Говорят, что он в России популярней, чем в Америке.

– Был. В России он был фантастически популярен. Особенно в 1960-х. Знаковая книга. Книга – символ эпохи. Серая обложка, портрет мальчика. Перевод Риты Райх. Перевод потрясающий! Кстати говоря, не так давно была попытка заново перевести Сэлинджера. Это чудовищно. Там Холден Колфилд и все герои используют слова «короче», «блин» и так далее. Невозможно читать, кощунственный абсолютно текст, поэтому всем советую все-таки пользоваться классическим переводом. Эта книжка была для нас – и для моего поколения, и для поколения постарше, путеводителем по Нью-Йорку. Собственно говоря, характер Холдена Колфилда мне лично никогда не нравился. Мальчик злой, мальчик людей не любит, никого не любит. Но Нью-Йорк там поразительный, настоящий, его чувствуешь, его видишь, вплоть до каких-то тактильных и обонятельных ощущений. Когда я впервые в жизни в 1989 году попала в этот город, первым моим желанием было пойти в Центральный парк, сесть у пруда и спросить у кого-нибудь: «А куда же деваются на зиму утки?» Что я и сделала.

– Для того, чтобы оценить этот вопрос, надо прочитать книгу. И как, Вам ответили?

– Нет. Ответа на этот вопрос не существует. Все, кто читал – знает. Но эта книжка тоже имеет любопытную судьбу. «Над пропастью…» обожали преступники и террористы. Марк Чапман, который убил Леннона, ходил его убивать с этой книжкой за пазухой. Это была любимая книжка Че Гевары. Есть что-то в ней такое… разрушительное, я бы сказала. Когда человек нормальный читает, он воспринимает это как историю несчастного одинокого мальчика, мальчика, который никого не любит, кроме своей сестры Фиби. В человеке с патологическими наклонностями этот герой, видимо, пробуждает что-то страшное. У человека, склонного к патологическому мессианству, наверное, возникает мысль, что мир так плох, так ужасен, что он должен его спасти. Спасти в его понимании. Странная книжка.

– Дочерям читали?

– Да, мне была важна их реакция. Старшей, Ане, категорически не понравилось. Она сформулировала все просто: мне про него неинтересно, он никого не любит. И сравнила с «Посторонним» Камю. Сэлинджер страшно мало писал, он относится к авторам одной книги, хотя у него есть прекрасные рассказы – «Лапа-растяпа», «Выше стропила, плотники», всем советую опять же тоже в переводе Риты Райх.

– Ваш список – своеобразные качели. Сразу после Сэлинджера – Эренбург.

– «Люди, годы, жизнь» – тоже поколенческая книга. Илья Григорьевич Эренбург – человек потрясающей судьбы, человек, глазами которого можно увидеть ХХ век вплоть до 1960-х. И искусство, и бесконечная череда характеров, и разные города, и разные страны. Это труд всей его жизни, он десятилетиями вел дневники. Я помню, когда попались в руки три маленьких сереньких томика – огромный тогда дефицит – я читала их жадно. Там есть проблески правды о том, что происходило в стране. И еще книга – путеводитель и по Парижу, и по Берлину, и по Праге. Там есть Великая Отечественная во всем своем объеме, там огромная череда великих, известных, потрясающих людей. Я считаю, ее надо проходить в школе, потому что понять первую половину ХХ века без этой книги практически невозможно. Ее можно читать кусочками, ее можно заглотнуть целиком, это как кому больше нравится. И характер самого Эренбурга – это характер внутри, времени со всеми его порывами, заблуждениями, разочарованиями, любовями, знакомствами, загулами. Я перечитывала ее дважды или трижды. Она, ко всему прочему, очень уютная, с ней хорошо отдыхать, потому что автор – блестящий стилист, он легко пишет, совершенно не напрягаясь. Но погружаешься действительно в разные временные слои. Она еще и просветительская. Вот, допустим, если вы прочитаете Сэлинджера «Над пропастью во ржи», вы не станете богаче и добрее. Хотя, возможно, что-то в себе поймете. А вот прочитав «Люди, годы, жизнь» Эренбурга, вы станете человеком куда более образованным и эрудированным, чем до того. Я читала огромное количество мемуаров – лучше этих не знаю.

– Следующая книга – одна из самых значимых книг ХХ века – «Архипелаг Гулаг». Что, когда и как?

– Это забавная история. Мне было лет 15, нам домой принесли копию – огромную стопку очень мутно напечатанного текста, не на одну ночь, за одну ночь это невозможно, но на несколько дней. И читать к нам пришло человек десять. Все раскладывалось в комнате на ковре, и, кто на корточках, кто на четвереньках, по очереди меняясь страницами, читали.

– Переползали?

– Переползали, да. Это были друзья моих родителей, люди весьма солидные, с докторскими степенями. А была у меня собака, доберман-пинчер (что важно). В самом апогее процесса открывается дверь – а дверь у нас почему-то не закрывалась в квартире – открывается дверь и на пороге стоит милиционер. Немая сцена. У всех шок. Он открывает рот и говорит: «Скажите, пожалуйста, у вас живет собака по кличке Гела?» Фухххх, вздох облегчения. Кого-то она облаяла, кто-то на нее нажаловался. А то ведь чтение Солженицына – это тогда была статья! Из всего Самиздата за «Архипелаг…» самая большая статья. Судьба этой книги чем-то похожа на «Розу мира». Но там все напряженнее и трагичнее. Здесь тоже трагедии и трагические судьбы. Когда в самые такие мягкие, вегетарианские времена вышел «Один день Ивана Денисовича», Солженицын проснулся знаменитым по-настоящему. Всем очень нравилось, было принято на ура! Это действительно потрясающий текст, высокая литература. Ему стало приходить огромное количество писем от людей, только что освободившихся из лагерей, со своими историями, со своими рассказами, со своими воспоминаниями. Был просто шквал, и он понял, что он должен это все собрать, сохранить и сделать большую книгу. Ему помогали. Он называл их «невидимками» – это было несколько женщин, сидевших, тоже вернувшихся, которые перепечатывали, хранили эти рукописи. Каким образом удалось все сохранить – история совершенно детективная. Про одну трагедию не могу не рассказать. Одна из этих его «невидимок», очень уже пожилая женщина, жила в Ленинграде в коммуналке, к ней попал экземпляр для перепечатки. Ей сказали, что надо уничтожить оставшийся у нее экземпляр, чтобы он дома не хранился. У нее рука не поднялась сжечь. Ну и к ней пришли, забрали, допрашивали пять дней. Вернувшись домой, она покончила с собой. Когда в руки КГБ попала эта рукопись, как раз вот у этой женщины ее забрали, Солженицын принял решение опубликовать книгу на Западе.

Эта книга перевернула мое сознание абсолютно. Я знаю, что это стопроцентная, полная правда. Это не вся правда, но ее очень много. Эта правда дает шанс России выбраться из ямы. Потому что жить в выдуманной истории, жить в сахарной, прилизанной, лубочной истории невозможно. Нет будущего, если люди не знают своего настоящего прошлого. И вот эта книга, в частности, нам открыла то настоящее прошлое. Так же как и следующая книга – Евгения Гинзбург «Крутой маршрут».

– После общего, глобального взгляда здесь – очень личная история.

– Эта книга меня поразила еще вот чем. Я очень любила Василия Павловича Аксёнова. Я с удовольствием его читала еще в Самиздате. Помню, «Остров Крым» на меня произвел колоссальное впечатление. Потом «Ожог». Но эти впечатления ушли совсем, сейчас бы перечитывать это я не стала. Но когда попал в руки «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, а она, как известно, его мама, я поняла, что она прозаик на несколько уровней выше, чем ее сын Вася. Эта книга написана так высоко по уровню искренности, пронзительности, простоты, что я не могу ее сравнить ни с чем.

– А Шаламов?

– Шаламов – это немножко другое. У Шаламова полная тьма, и человеческая тьма тоже. Там нестерпимо страшно. У Солженицына и у Гинзбург есть какие-то очень светлые человеческие прорывы. В «Крутом маршруте» очень много любви, тепла. В самых жутких условиях, когда люди просто умирают в кошмаре, беспомощные, ослабленные, униженные до последнего предела, во многих душах просыпается поразительный свет, когда человек остается человеком в ситуации самой страшной, самой патовой. Там есть все: и низость человеческая, и удивительная высота – этим она отличается от Шаламова. Шаламова читать страшно тяжело, горько читать. А Гинзбург, несмотря на все, что там описано, все те реальные ужасы, которые этой женщине довелось пройти, читаешь с надеждой. Она ведь была к моменту ареста абсолютно правоверной коммунисткой, человеком, глубоко верующим в эту языческую идею. Она была искренна в своей вере. И за тем, как она менялась, как полностью переворачивается человеческое мировоззрение, и как она в итоге стала глубоко верующим человеком, христианкой, тоже очень интересно следить.

– Вот в этом смысле она не согласилась бы, наверное, с фразой Шаламова, что опыт ничему не учит.

– Да! Я думаю, что за этой фразой Шаламова стоит вот что: если этот опыт учит, соответственно подразумевается, что он должен быть пройден, что он был нужен. Действительно, люди делятся на тех, кто хочет увидеть хоть какую-то рациональность в абсурде, смысл найти, и на тех, кто с самого начала понимает, что смысла нет.

– В финале у нас высочайшая нота.

– Арсений Александрович Тарковский, папа великого режиссера, замечательный поэт. Тончайший, мудрейший… Он, пожалуй, единственный поэт, с которым я бы хотела познакомиться лично. Обычно у меня подобного желания не возникает. У меня даже произошла с ним… встреча-невстреча. Я его увидела, узнала, но постеснялась заговорить. В цикле «Пушкинские эпиграфы» есть «Зимний вечер». Это стихотворение – мой талисман.

Почему, скажи, сестрица,
Не из божьего ковша,
А из нашего напиться
Захотела ты, душа? <…>
(И последние строки стихотворения)
Пой, хоть время прекратится,
Пой, на то ты и певица,
Пой, душа, тебя простят.

Беседовала Клариса Пульсон

Источник: www.chitaem-vmeste.ru