Дмитрий Бак, директор Гослитмузея: Не люблю болтать, или Беседа с предельно осторожным критиком и чиновником

Дмитрий Бак – один из самых осторожных людей в нашей критике. Великолепно зная современную поэзию и то, кто из поэтов чего стоит, он тем не менее никогда никого не ругает, а только хвалит. Что это: стремление найти у стихотворцев только лучшие черты или желание избежать каких-то ссор? А как тогда быть с правдой? Или правду лучше умолчать? Кстати, Бак, возглавив несколько лет назад Государственный литмузей, действует по тому же принципу: со всеми сохранять любезные отношения. Впрочем, чиновник, а не критик, может, так и должен поступать. Иначе не выбьешь деньги для своего учреждения и устанешь отбиваться от проверок. Но, «Литературная Россия» считает, что ей удалось вывести сверхосторожного Дмитрия Бака на очень откровенные вещи.

Дмитрий Петрович, ещё несколько лет назад у вас была репутация литературоведа, критика и одновременно преподавателя, сочетающего преподавательскую деятельность с организаторской (подразумеваем Российский государственный гуманитарный университет). И вдруг вы стали директором Государственного литературного музея. Музейная деятельность – это всё-таки нечто иное, раньше вы этим так тщательно не занимались. От кого вам поступило это предложение, и с лёгкой ли душой вы взялись за это дело, или наоборот сами рвались к нему?

– Вы знаете, это для меня совсем не было неожиданностью, потому что административной работой, как вы сами сказали, я занимаюсь лет 27, наверное, с тех пор, как мы сделали историко-филологический факультет в РГГУ под руководством Галины Андреевны Белой, одного из моих учителей. Факультет был формально организован в 1992 году. А на единственном в стране факультете музеологии я работал с 1991-го.

– А что именно вы там преподавали?

– Литературные музеи, историю литературы. И когда был проректором РГГУ – курировал работу трёх музеев в составе университета, в том числе Учебного музея имени И.В. Цветаева, он был организован совместно с Государственным музеем изобразительных искусств по инициативе Ирины Александровны Антоновой. В те же годы в РГГУ находилась легендарная коллекция Леонида Талочкина, которая сейчас передана в Третьяковскую галерею. Это был музей «Другое искусство» – работы Рабина и Краснопевцева, Зверева и Янкилевского… Музейным центром РГГУ руководила (и продолжает руководить) Ирина Владимировна Баканова, с которой мы теснейшим образом взаимодействуем уже более двадцати лет, сейчас она заместитель директора ГМИИ.

Так что никакой неожиданности в момент перехода на работу в музей не было. А что касается «лёгкого сердца»... Нельзя идти на работу с тяжёлым сердцем, лучше тогда совсем не идти. Я с самого начала понимал, насколько Гослитмузей важный, великий проект. Я убеждён в том, что в своей области он настолько же фундаментален, как Большой театр или Московский университет. Поэтому я всё воспринял очень серьёзно и пошёл в музей с абсолютно лёгкой душой.

– При всей уникальности Государственного литературного музея, созданного ещё в начале 30-х годов Бонч-Бруевичем, ситуация ведь складывалась многие десятилетия так, что по сути не было серьёзных площадей ни для выставочной деятельности, ни для фондохранилищ. Было достаточно скромное помещение на Петровке и филиалы, разбросанные по всей Москве и не только. С чего вы начали? Попытались ли всё это объединить, чтобы оно стало действительно по масштабам равным тому же Большому театру?

– Ещё раз оговорюсь, что с Большим театром наш музей сопоставим не по масштабам, не по размерам, а по флагманской роли в своей области. Нельзя не помнить, что за восемьдесят лет работы музея были реализованы сотни масштабных проектов, выставок. Одна только выставка «Маяковский: 20 лет работы», которая была возрождена в 1973 году при участии Константина Симонова, чего стоит! В музее работали и работают десятки замечательных специалистов. Например, стаж работы в музее легендарной Елены Дмитриевны Михайловой больше, чем я на свете живу. Я никогда не формулирую вектор моей деятельности по схеме «было плохо – стало хорошо». Да, разбросаны филиалы – но они и должны быть «разбросаны», это ведь исторические места, где жили и работали русские писатели (на всякий случай напоминаю, – в составе Гослитмузея дома-музеи Лермонтова и Герцена, Достоевского и Чехова, Чуковского и Пастернака и другие). И у музея всегда было десятка два зданий и помещений, а вовсе не только помещение на Петровке.

Другое дело, что действительно (тут вы правы), Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич в конце 20-х годов задумывал не совсем то, что получилось в итоге. Он создавал Музей с большой буквы – в том смысле, как мы произносим словосочетания «Британский музей» или «Румянцевский музей», – то есть не только музей как таковой, но единство архива, библиотеки, музея, научного института и издательства. Кстати, книжная серия научных сборников «Звенья», основанная Бонч-Бруевичем, старше, чем сам музей! К этой концепции мы сейчас пытаемся вернуться, подчеркнуть миссию музея, который (единственный из сотен российских литмузеев!), способен и должен представить историю русской литературы на протяжении нескольких столетий. Литературные музеи, как правило, посвящены одному писателю, или группе писателей, или какой-то отдельно взятой эпохе. И только Гослитмузей был создан как главный, центральный – в статьях нашего основателя с конца 1920-х годов звучало понятие «Центральный музей литературы». Поэтому наша задача, как это было сформулировано в Год литературы, – создать литературную Третьяковку. Аналогия с живописью очень ясна: есть прекрасные областные художественные галереи – в Нижнем Новгороде, в Перми, в Саратове, в Самаре, – но всю историю русской живописи мы можем увидеть только в Третьяковской галерее и Русском музее. А вот по отношению к литературе такого места до сих пор нет – и это в России, литературной стране…

– Прежде чем перейти к «литературной Третьяковке»... Один из первых шагов за то короткое время, что вы работаете директором (несколько лет – это всё-таки очень короткое время)...

– что ж – музейное время – медленное…

– ...да, одним из первых шагов был, как теперь модно говорить, «ребрендинг» музея. Он теперь называется не Государственный литературный музей, а музей истории российской литературы имени В.И. Даля. Это было формальностью или способом чётче подчеркнуть некие принципиальные моменты?

– Ну, это совсем не один из первых шагов – всё произошло только на пятый год моей работы в музее. Обретение нового имени, – конечно, не формальность, а дело принципиальное. Во-первых, имя «Государственный литературный музей» вовсе не утрачено, а стало нашим официальным кратким наименованием. Оно никуда не ушло, это имя нам дорого. Но оно годится не во всех коммуникативных ситуациях. Например, если мы говорим с зарубежными коллегами, то многое остаётся непонятным. «Государственный литературный музей» на международной арене может подразумевать музей какого угодно государства. Там должно быть что-то «русское», «российское», ведь правда?

На вопрос о том, почему в названии появилось понятие «история литературы», я уже ответил: чтобы обозначить миссию, – другие музеи на создание экспозиции по нескольким столетиям развития нашей словесности претендовать не могут.

Мы также хотели подчеркнуть, что название «Государственный литературный музей», узаконенное в 1934 году, покрывает не весь период работы нашего музея. Комиссии по закупке музейных предметов были созданы ещё в 1931-м, и первые учётные записи у нас относятся к этому времени. Значит, и учреждение де юре уже существовало, хотя до создания первоначальной коллекции ещё не было посетителей, не устраивались выставки… Заметим, значительные средства на закупку музейных предметов были выделены в очень сложное для страны время, голодное.. А в 1933 году был создан наш предшественник, музей, название которого в чём-то подобно нынешнему: «Музей художественной литературы, критики и публицистики». То есть российский флагманский литературный музей с самого начала был чем-то бóльшим, чем музей только литературы, тем более – литературы художественной. Скажем, у нас в фондах много реликвий, связанных с религией и церковью, – это уж точно не литература, не изящная словесность. Есть в наших коллекциях технические приспособления, связанные с книгопечатанием, звукозаписью. По сути дела, у нас музей истории литературы, книжной культуры и чтения.

В Год литературы у нас работала выставка «Россия читающая», где была попытка дать историю разных форматов чтения на протяжении многих столетий. Один только пример: до книгопечатания сам феномен чтения выглядел совершенно иначе. Нельзя было спросить: «а ты читал то-то и то-то?». Ведь рукопись существовала лишь в одном или нескольких экземплярах, в локальных собраниях, то есть чтение не имело публичного характера…

Наконец, важно ответить на вопрос, почему музей теперь носит имя Владимира Даля. Необходима была фигура деятеля, чьё поприще шире собственно литературы, как и миссия нашего музея. И это ни в коем случае не мог быть Пушкин или Толстой – просто потому, что у них есть свои музеи. Мы могли выбирать из такого примерно ряда: Ломоносов, Карамзин, князь Вяземский, – кажется, больше и назвать некого… А Владимир Иванович Даль как раз личность очень многосторонняя. В 1840-х годах он – очень известный очеркист, прозаик. Однако это сравнительно небольшое время, лет пятнадцать, может быть. Но ведь он создал знаменитый «Словарь живого великорусского языка», это наш общенациональный международный бренд. Кроме того, Даль – учёный – медик, фольклорист и этнограф, практикующий лекарь, а также «госслужащий» отдавший много лет службе в разных регионах страны. Ещё Даль – друг Пушкина, наконец, – в последние годы жизни – он москвич, что для нашего музея, находящегося в Москве, немаловажно...

– Хорошо. В Год литературы наши власти наконец узнали, что у такого значимого учреждения, каким является Государственный литературный музей, нет своего фундаментального здания. Возник вопрос: надо срочно что-то делать. И, насколько я помню, Москва тогда как-то очень неохотно к этому относилась...

– Ничего подобного. Наоборот.

– Я же помню, как на заседании оргкомитета Года литературы Печатников (Л.М. Печатников – зам. мэра Москвы по вопросам социального развития. – Ред.) сказал: да, мы даём здание на Зубовской площади, но вообще-то у нас это всё просили под музей кино, и мы, дескать, хотели выделить под кино, а Министерство культуры вдруг без нашего ведома распорядилось, чтобы отдать в Гослитмузей...

– В газете этого не будет, конечно, но я вам объясняю, как есть. Не знаю, насколько вы продвинуты в вопросах недвижимости; я сам раньше не был таковым, а теперь уже сильно продвинут... Дело в том, что Москва передала нам это здание на правах оперативного управления ещё до того момента, как была установлена его собственность, то есть ещё до того момента, как оно из московского стало федеральным. Так что в отношении нас было максимальное благоприятствование со стороны Москвы.

– Но я ведь реплику Печатникова не придумал...

– Вы просто не в курсе дела. Потому что Клейман отказался от этого здания. Не Правительство Москвы «хотело» отдать здание под Музей кино, а у них был договор с Наумом Клейманом (бывшим директором Музея кино, как вы знаете). Но Наум Ихильевич счёл, что оно по каким-то причинам ему не подходит... Я же считаю, что, знаете ли, дома на красной линии Садового кольца не выбирают...

– Поэтому Музей кино в итоге и оказался на задворках города – на ВДНХ...

– Ну, им руководит мой друг – Лариса Солоницына, поэтому, дай им бог всякого добра, никаких тут выпадов не будет с моей стороны ни в сторону Москвы, ни в сторону музея... То есть было абсолютное благоприятствование Москвы. Печатников просто думал – под кино, не под кино... Но сам Клейман отказался.

– А когда всё-таки мы будем справлять новоселье Гослитмузея на Зубовском бульваре?

– Уже в наступающем году. Это счастливый случай, что здание было нам передано, благодаря инициативе министерства культуры и содействию московских властей. Исторически это доходный дом Любощинских, родственников известного семейства Вернадских. К литературе, культуре его жители изначально имели самое непосредственное отношение. Там в разное время жили писатель Вересаев, художник Кардовский, учёный-востоковед Шилейко, автор знаменитой книги «Легенды и мифы Древней Греции» Николай Кун и многие, многие другие. И после революции дом оказался в ведении ЦеКУБУ – Центральной комиссии по улучшению быта учёных. И снова там поселились представители интеллигенции, например, режиссёр Лев Кулиджанов, женатый на ныне здравствующей внучке владельца дома. Дом, повторяю, для нас интересный, важный, там будет специальная экспозиция, посвящённая знаменитым жильцам.

Вместе с тем, изначально было понятно, что здание на Зубовском бульваре не может претендовать на роль центральной экспозиционной площадки для нашей обширной коллекции. Там нет анфилад, а значит, возможно создание лишь нескольких «точечных» экспозиционных проектов. Они будут любопытнейшими, не обойдётся без приятных сюрпризов. Так, на Зубовском будет музей русской литературы XX века.

У нас год назад была выставка «Квартирный вопрос», прообраз музея литературы ХХ столетия. Мы хотели показать судьбы очень разных литераторов – от Андрея Платонова и Осипа Мандельштама до Луначарского и Демьяна Бедного. Пришла пора преодолеть оба варианта упрощённого подхода к литературе прошлого столетия – и советский, и постсовесткий тоже. В невыдуманной истории русской словесности советского времени должно найтись место, условно говоря, и для романа Николая Островского «Как закалялась сталь», и для набоковской «Лолиты». И, в общем, этот подход мы собираемся перенести в новое здание. Там у нас будет экспозиция по истории XX века – сменяемые с большим циклом времени (года 4-5, как и полагается) персональные экспозиции, посвящённые очень разным авторам. Там будет Бонч-Бруевич, например, как основатель нашего музея, хотя он, естественно, не литератор, а скорее учёный. Там будут Мандельштам, Вертинский, Платонов, Ильф... Но это всё будет не сразу. Вы задали вопрос, когда у нас будет новоселье. Но этот дом – очень гетерогенный. Там выставочные залы, там описанная выше экспозиция и там впервые будет несколько помещений, дающих ключ к нашему московскому пунктиру, который слагают отдельные дома-музеи. Потому что сейчас посетитель, входя в дом Лермонтова на Малой Молчановке, не понимает (и имеет право не понимать), что он входит в учреждение, куда входит ещё и, скажем, дом Герцена, расположенный не так уж и далеко – в Сивцевом Вражке. И будут выставочные залы, которые увеличат наши выставочные площади в два раза, что, конечно, тоже очень крупный этап.

– А где же будет помещение для основной экспозиции?

– Что же касается главного выставочного пространства, то здесь одна надежда – на поручение Президента, которое существует. Согласно этому поручению нашему музею будет передан дом по Арбату, 37.

– Давайте напомним нашим читателям, когда было это поручение?

– Поручение было дано в марте 2016 года. И там пока в качестве срока реализации указан 2021 год. Потому что для этого (опять же, этого не будет в интервью, но вам я скажу, в чём дело)... Вы знаете, что в этом здании находится Московский окружной суд, и он там тоже уже лет сто. Там был Ревтребунал, и даже до революции там располагались судебные органы; а ещё раньше это был дом княгини Гагариной, где бывал Пушкин...

– Значит, учитывая наши традиции, дай бог, чтобы музей там открылся к 2025 году...

– Я не знаю. Автор идеи – покойный Сигурд Оттович Шмидт – известный москвовед, мой старший коллега и классик по Историко-архивному институту (РГГУ впоследствии). Естественно, квартирный вопрос в Москве очень тяжек, мы это прекрасно понимаем. Но для того, чтобы мы там оказались, нужно, чтобы Верховный Суд России переехал в Санкт-Петербург, а Московский окружной военный переехал в помещение Верховного. То есть это всё длинная история.

– Ну, будем ждать. Теперь другой вопрос. У нас любят переписывать историю, кого-то сбрасывать с «парохода современности». Сначала вовсю продвигали такие имена, как Горький или Маяковский, например, и задвигали, условно говоря, Мандельштама. Теперь зачастую – наоборот. И отделы Государственного литературного музея тоже в своё время создавались, учитывая веяния того или иного времени. Сейчас у вас наверняка происходит какая-то переоценка. Затрагивает ли она только подготовку экспозиций, или идёт и в плане замещения имён: такой-то отдел закроем, а на его месте создадим другой... Какие у вас в этом отношении принципы?

– Боже упаси, никакие отделы закрывать не будем. Вы правы, в XX веке у нас в стране действительно было два момента переписывания истории литературы, две эпохи переоценки ценностей. Сперва в 1920-е годы были выдвинуты на первый план «прогрессивные» писатели, «революционеры-демократы», Пушкин перестал быть религиозным поэтом и на всю жизнь остался атеистом, которого преследует реакционный царский режим. Некрасов сохранил тогу народного заступника и утратил репутацию литературного предпринимателя – этот список «исправленных» литературных репутаций можно было бы продолжать и продолжать. Во второй половине восьмидесятых «процесс пошёл» в противоположном направлении: не только Фурманов и Серафимович, но и Шолохов с Горьким ушли в тень, выдвинулись Платонов и Булгаков, писатели эмигранты…

Очень наивно, на мой взгляд, сейчас снова пытаться затеять «перестройку», «восстановить истину», это неправильная риторика в принципе. Да, для поэзии шестидесятых важны не только Евтушенко с Вознесенским, но и Всеволод Некрасов с Генрихом Сапгиром, но историю не перепишешь, всё уже состоялось так, как состоялось! Не дело музея вмешиваться в литературно-критическую полемику, его задача совсем в другом – повторюсь, воссоздать историю литературы. А из неё, как из песни, слова не выкинешь, ничто не должно быть забыто, – например, ни советский «культ личности» Николая Чернышевского, ни язвительная насмешка над автором романа «Что делать» в набоковском «Даре». Хуже всего – неловкое молчание, в принципе эквивалентное поверхностным, штампованным похвалам. Изъятие Чернышевского из круга школьных авторов так же опасно, как и огульное прославление Пушкина, за которым не стоят никакие непосредственные читательские впечатления. Музейная экспозиция должна строиться как раз с учётом истории литературы, истории восприятия. Например, если речь о Чернышевском, то в музее должна быть отражена и работа Чернышевского при его жизни, и мифы советского времени, и ирония Набокова, и постсоветское неловкое молчание.

– Отлично. Это было бы здорово.

– А так и есть. И то, и другое было. И никого не надо перечёркивать. Тот же Алексей Николаевич Толстой – интереснейшая фигура. И мы не будем его ни развенчивать, ни превозносить. И Мандельштам не нуждается ни в каком превознесении – он гениальный поэт.

– Но почему ещё этот вопрос актуален? Это, может быть, не имеет непосредственного отношения именно к Гослитмузею как учреждению, но в целом к литературным музеям России имеет прямое отношение. У нас есть очень интересный музей Александра Фадеева в Чугуевке. Но Чугуевка – крохотный посёлочек в трёхстах километрах пути от Владивостока. Когда этот музей создавался в Советское время – выстроили такую махину! Понятно было, что, с одной стороны, там не будет достаточного количества кадров научных, чтобы действительно на мировом уровне делать исследования о Фадеевее и о той эпохе, а с другой стороны, трудно будет обеспечить поток туристов, потому что в Чугуевку добраться очень и очень сложно (это не музей Арсеньева во Владивостоке), и не каждый туда поедет.

– Это ведь вроде бы отдел музея Арсеньева сейчас?

– Да, может быть, но только в последнее время. И как тут быть? С одной стороны, не ломать же этот музей Фадеева? А, с другой стороны, как его рационально использовать в таких условиях? А ведь я привёл частный пример, подобных случаев по России очень много.

– Давайте разделим два момента. Первый – сущностный – культурный. Не только не нужно ломать, фигурально выражаясь, музей Фадеева, но нужно всячески изучать этого человека, изучать его судьбу. Мы ведь помним, как в 1920-е годы его даже сравнивали со Львом Толстым. Нельзя одной краской мазать...

– Но я прекрасно помню, когда подходило столетие Фадеева, и в Приморье в очередной раз поменялась власть, один из замов губернатора написал резолюцию: мол, мы не будем за бюджетные деньги устраивать пьянки по случаю юбилея коммунистического писателя...

– Понятно. Ну, не будем говорить о дальневосточной власти...

– Тогдашней?

– Любой за последние двадцать-тридцать лет. Там почти никто не избежал обвинений... Ну, Миклушевский, только что снятый, вроде бы пока ускользнул, как я понимаю...

– То, о чём я говорю, было, когда Дарькин пришёл к власти. Его заместитель такое заявил...

– Да, я помню про Дарькина... Одним словом (если говорить о сущностных вещах), музейное время медленное, как и время культуры, оно не терпит никаких резких переоценок и не терпит насилия над смыслами, не терпит никакой апологетики или развенчания. Здесь нужно очень бережно относиться к культуре. И поймите, что я говорю здесь не в смысле такого миротворца, а в смысле историка литературы. Как историк литературы я прекрасно понимаю, что фигура Достоевского велика и могуча, а фигура Константина Леонтьева поменьше, но при этом Леонтьев не меньше достоин исследования.

Есть другой аспект – практический. Хотя, конечно, музейная отрасль, как всё время повторяет Михаил Борисович Пиотровский (директор Государственного Эрмитажа с 1992 года. – Ред.), это не сфера предоставления услуг в первую очередь, то есть нельзя всё мерить бюджетами, доходами и т.д., потому что мы создаём, блюдём и передаём в будущее сущностные векторы и характеристики отечественной культуры. Но, тем не менее, как-то же таким музеям надо жить? Нужны какие-то новые подходы. И, насколько я знаю, руководство Приморского музея имени Арсеньева во Владивостоке сейчас очень интересные программы выдвигает, в том числе и региональные. И это способствует государственному единству и России в целом, и её музейного пространства. Поэтому здесь надо искать баланс между вопросами сущности культуры и, если не окупаемости (окупаемости здесь не может быть как самоцели), то хотя бы какого-то функционирования музеев. Если туда никто не доедет, то значит это уже не музей – значит надо мультимедиа организовывать, какие-то туристические маршруты или что-то ещё. Это уже вопросы к руководству музея Арсеньева. Но пример приведён правильный.

– Хорошо, тогда следующий вопрос. Бонч-Бруевич, когда создавал Литературный музей, очень большое внимание уделял архивам. Он закупал рукописи, вещи писателей. Продолжается и развивается ли сейчас эта архивная традиция Литературного музея? И второй вопрос. Исходя из того, что накоплены огромные архивные богатства в Государственном литературном музее, удаётся ли всё это описывать?

– Не для публикации, а для сути вам скажу. То, что сейчас называется РГАЛИ, а раньше называлось ЦГЛА, а потом ЦГАЛИ, было создано, когда после создания Главного архивного управления в ведении НКВД (НКВД здесь не при чём, я говорю не в смысле какого-то репрессивного жупела, а просто в ведомственном отношении) в какой-то момент возобладал принцип, что в литературных музеях остаются прежде всего предметы, а рукописи хранятся в архивах. И это, в общем, неправильная практика (Бонч-Бруевич в 1941 году был уже переведён в Ленинград). Если говорить кратко (я очень дружу с директором РГАЛИ Таней Горяевой, мы с ней работаем вместе тридцать лет в РГГУ), РГАЛИ – это то, что вынуто у нас. Не потому, что его не было, а потому что он и стал результатом такого изъятия. Но этого я никогда не подчёркиваю, потому что, вы понимаете, такие территориальные претензии ни к чему...

– Но ведь вынута была только часть. Многое же и осталось.

– Тогда было вынуто 85%. Три миллиона листов (не Дел, а Листов; вы, как архивный человек, меня понимаете). Так что почти ничего не осталось. Это, конечно, были ошибочные вещи, потому что литературные музеи без рукописей – это нонсенс...

Несмотря на то, что большая часть рукописей хранится в РГАЛИ, у нас сейчас огромный фонд. Он не называется архивным, потому что есть разные юридические основания для хранения. Есть архивный фонд, есть музейный фонд. Они описываются по-разному. Там – опись, фонд, дело и лист, а у нас каждая единица хранения является музейным предметом. Тут всё другое, вплоть до температурного режима. Это другой юридический статус. Но если над этими формальными различиями подняться, то – да, действительно у нас в России существует несколько таких огромных архивохранилищ рукописей (у нас это называется «рукописный фонд»), и мы один из крупнейших. Для специалистов у нас доступ, естественно, открыт. С понятными ограничениями (должно быть письмо, ясная цель), потому что просто ради любопытства, очевидно, не стоит это читать.

– А из современников – писателей 20 века – какие у нас ещё фонды, выражаясь архивным языком, не описаны?

– Ну, что значит «не описаны»? Они описаны, потому что мы не можем хранить то, что не описано. Когда к нам поступают какие-то документы (либо они передаются в дар, либо их закупает государство; вы, наверное, знаете, что, нам ничего не принадлежит: есть единый и неделимый музейный фонд Российской Федерации, и государство нам направляет средства на закупку тех или иных вещей), для того, чтобы их поставить на учёт, мы должны их описать.

– Тем не менее, в том же РГАЛИ у нас, допустим, порядка двухсот фондов личного происхождения до сих пор не описаны...

– Они описаны, но не изучены. Я тут к слову просто придрался. То есть там есть единица хранения...

– Нет. Есть фонд, а описи нет до сих пор. Солженицынский фонд не обработан, фонд Бакланова, других писателей...

– Мы здесь говорим немножко о разных вещах. Юридически до того момента, пока они не описаны, они не являются частью архивного фонда. Тут очень жёсткие правила. Я сам изучаю фонд Тарковского в Пушкинском доме двадцать четвёртый год подряд. И он не изучен. Но описан, есть рабочая опись.

Это совсем не для интервью. Смотрите. Я езжу туда 25-й год. Это закрытый фонд. Я беру справку о доступе у наследников фондообразователя (Арсения Александровича Тарковского) и т.д. Но внутренняя опись есть. Её просто не дают читателям. Понимаете?

– Ну, отчасти. В том же Государственном историческом музее, именно в рукописном отделе, я сталкивался...

– Там это называется Отдел письменных источников.

– Да. Вываливают огромные папки: сиди до посинения и перебирай бумажки.

– А что вы хотели? Чего же там нет?

– Я хотел понять, к примеру, по Государственному литературному музею, всё ли доступно исследователям? Или, как в том же РГАЛИ, ещё огромные пласты просто даже...

– Исследователям всё доступно. Неизученные огромные пласты есть. Неописанных вещей – нет. Потому что если перед вами вываливают, как вы говорите (а я в Отделе письменных источников Исторического музея был), гору бумаг и у них нету росписи по листам...

– Нету...

– Ну, не может быть. У них есть.

– Я сам сколько раз сталкивался в Измайлово в Государственном историческом музее.

– Понятно. Это не так. Это бы значило, что вы можете любой листок унести?

– Нет, ну там же камеры стоят...

– Нет-нет. Есть внутренняя опись, опись при поступлении. Каждый предмет имеет маркировку...

– Это в идеале. На самом деле даже в РГАЛИ такое не всегда есть...

– (вздыхает) Не будем это обсуждать. Скользкая тема. Обязан иметь. Если читателю выдаётся что-то без постановки на учёт, это уголовщина. Просто уголовщина!

– А когда мы будем иметь в серии «ЖЗЛ» вашу книгу о Тарковском?

– Она же уже есть. Автор – Филимонов.

– Нет, вашу.

– Не знаю. У меня другая задача – научное издание всех текстов Тарковского.

– На каком этапе сейчас этот процесс?

– Как вам сказать... Для этого я должен, например, уйти из директоров (смеётся)... Сочетать это трудно. Очень кропотливая работа. Если вам интересно, я могу рассказать...

– Интересно.

– Вот смотрите. У него есть примерно 500 стихотворений. Есть штук десять прижизненных сборников. Есть ещё тридцать посмертных. И есть более ста архивных источников – сводов, тетрадей и т.д. Поэтому, если обойти принцип информационной избыточности и считать, что каждое стихотворение встречается в каждом сборнике и в каждом рукописном своде, то это было бы – 500 умножить на 200 – сто тысяч редакций стихотворений. Ста тысяч, конечно, нет. Но есть десятки тысяч. Вот эта таблица, которая у меня есть в компьютере, примерно и заключает в себе объём работы. Это то, что делается по отношению к Пушкину или даже к Блоку целой группой, институтом. Но Тарковский не Блок, поэтому группы в ИМЛИ нет – её представляю я (смеётся). Поэтому работа очень трудоёмкая, технологическая.

– Насколько ваш музей, в состав которого сейчас входит ограниченное количество домов-музеев, открыт для расширения и для пополнения его музеями других писателей? В частности, могут ли в него войти музеи не собственно писателей, а каких-то крупных литературоведов? Недавно ушедших от нас поэтов?

– Нет, это всё сознательно законсервировано. Потому что наша миссия в другом. Было очень много проектов (в интервью этого не будет, чтобы никого не нервировать): собирались выкупать квартиру Бунина, заповедник Аксаковых в Оренбуржской области... Такая у них была ведомственная логика: давайте-ка и это туда, и это... Ничего подобного! Пополнение нас не усилит. Исторически сложилось, что Гослитмузей включил в себя набор из десяти музеев – совершенно случайный. Почему Пастернак здесь, а Цветаева не здесь, например? На это нельзя ответить. Это просто статус кво. Это попало, а другое не попало. И больше не надо! Наша миссия вовсе не в том, чтобы собрать как можно больше музеев из четырёхсот существующих литературных музеев страны. Музейный ландшафт России это никак не изменит. А вот если появится общая экспозиция, где будут прослежены долгосрочные тенденции в развитии русской литературы, и если будет собрана экспозиция современной литературы (ещё одна наша миссия, чего уж точно никто больше не делает), тогда это будет движение вперёд.

Не знаю, слышали ли вы историю с Окуджавой? (Тоже, не дай бог, не для интервью.) Там два музея (переделкинский и арбатский). Они в одних руках у Ольги Владимировны (вторая жена Б.Ш. Окуджавы – Ред.). И была идея влить это к нам. Я просто в ужасе был. Слава богу, что это оставили самостоятельным музеем.

– Но здесь другой вопрос возникает. Поскольку это всё-таки фигура нового времени – насколько она крупная, чтобы делать под неё целый музей?

– Это не ко мне. Я скажу, что у нас не планируется никаких новых фигур включать в состав музея. Другое дело, например, к юбилею Достоевского подумать об укрупнении этого центра (Музей-квартира Ф.М. Достоевского на одноимённой улице в Москве. – Ред.) – тут мы планируем приложить некоторые усилия.

– Что касается недавно ушедших писателей... Мне кажется, что, конечно, когда появляются какие-то документы и материалы, надо их нести в музей или в архив, но самый эффективный и самый лучший способ сегодня – это идти в библиотеку имени того или иного писателя и там делать соответствующие стенды и т.д.

– Понятно. Так и делается. Трифонов, Искандер... Такие примеры есть.

– Правда, нас удивляет, что ни в одной из библиотек имени писателей не выписывается литературная периодика. Не только «Литературная Россия», но и другие издания.

– Наверное, у них просто нет лимита на это.

– Но это же все библиотеки московского подчинения (Департамента культуры Москвы). И когда неизвестно, на что и куда в Москве используются деньги, а тут говорить, что нет лимита...

– Это не ко мне. Я не знаю, в чём дело, и об этом рассуждать не буду.

– А почему, к примеру, Государственный литературный музей не выписывает литературную периодику и, в частности, «Литературную Россию»?

– Потому что это не наша функция.

– Но профессионализм никто не отменял. Для сотрудников литературного музея это всё-таки профильная пресса...

– Дело не в профессионализме, а в фондах. Мы не библиотечное учреждение, а музейное. Мы церкви передали два помещения – Петровка, 26 и Рождественская, 16 – и у нас абсолютно нет места даже для тех фондов, которыми мы уже располагаем. Если мы будем выписывать периодику, значит что-то должны будем выбрасывать? Мы не библиотека. В библиотеке есть ротация, они могут что-то списать и заменить. А мы храним музейные предметы, которые по их юридическому статусу никуда нельзя деть. Они навсегда у нас.

– Недавно Гослитмузей презентовал мультимедийный проект «Литературный экспресс». Пока в нём по сути дела есть информация только по тем писателям, чьи дома-музеи вошли в состав Гослитмузея (достаточно случайно, как мы выяснили). Могут ли там появиться ещё другие писатели? Например, тот же Гончаров, которого, как известно, вы очень любите и, наверное, с удовольствием записали бы по его жизни и творчеству видеолекцию... Или здесь состав писателей тоже законсервирован?

– Конечно, в принципе информация о каких-то классиках может быть добавлена. Но тут дело вовсе не в том, каких писателей мы любим. В «Литературный экспресс» вошло то, что у нас подкреплено фондами. Вот московский дом Тургенева, например, находится в составе Музея Пушкина, а фонды, коллекция – у нас. Поэтому мы здесь создали некий симбиоз.

– А что должно случиться, чтобы в этом проекте появился ещё один писатель?

– Для этого проект для начала должен быть продолжен. Пока он успешно завершён, мы по нему отчитались. В чём его идея? Это проект, который дополняет курсы по преподаванию русского языка и литературы музейными предметами. Это оживляет историю литературы. Тем более, что проект – мультимедийный. Это очень важно: не просто говорить о Толстом или о Достоевском, а посмотреть на коллекцию, скажем, его вдовы. Так что это может прибывать другими именами, но лишь теми, по кому у нас есть эксклюзивные материалы, которые мы не можем никуда больше деть.

– Вы всё-таки очень серьёзный учёный...

– Я уже давно не учёный...

– И тем не менее. Вам наверняка небезразлично, что творится в наших гуманитарных научных центрах – в ИМЛИ и в РГГУ.

– Не буду отвечать. Не моё это дело. Идите туда и говорите с руководством. Вот в те годы, когда я был проректором в РГГУ, вы могли бы ко мне придти...

– Я же хочу у вас спросить не про нынешнюю ситуацию, а именно про то, что было с 1991 года... Смысл в чём. И в ИМЛИ и в РГГУ были очень серьёзные учёные, но когда произошёл раздел по политической линии: в ИМЛИ остались люди одних взглядов, а в РГГУ перешли люди, прежде всего, других взглядов, исчез как бы дух состязательности и конкурентности. В итоге и ИМЛИ превратился в группу самодостаточных людей, и то же самое в РГГУ...

– Вячеслав Вячеславович, такая точка зрения не то что не соответствует реальности, она даже не знает аксиоматику. Вы просто не в материале, простите. Просто вы не в курсе. Ваши музейные вопросы были в точку, вы были компетентны. А тут вы просто не в курсе. Какие одни взгляды и другие взгляды? Что за чушь?! Просто чушь! Я не понимаю, о чём речь вообще. Наука не терпит взглядов. Наука есть одна. Нет русской математики и немецкой математики. Вот мой ответ.

Я патриот РГГУ и не думаю, что он в упадке. Но вопрос о ситуации в РГГУ не ко мне. Я скромный завкафедры, преподаю три раза в неделю. Здесь – в ГЛМ я отвечаю башкой за это заведение, а там – к Безбородову (А.Б. Безбородов – исполняющий обязанности ректора РГГУ после недавнего увольнения Евгения Ивахненко. – Ред.).

– Дмитрий Петрович, видно, что, перейдя в ГЛМ, вы стали осторожным человеком...

– А разве раньше я был неосторожным? Покажите мой текст десятилетней давности, который был бы неосторожным? Я не поменялся. Я такой же, какой был. Не люблю болтать. Потому что слово не воробей. Я сам когда-то был журналистом и понимаю, что это ваш хлеб – вы должны задавать провокационные вопросы, создавать информационный повод... У меня и сын журналистом тоже был когда-то...

– Почему когда-то? А сейчас он разве не занимается журналистикой?

– Сейчас он ведёт эту самую... Как называется эта чушь? Откуда Малахов ушёл... (сын Дмитрия Бака Дмитрий Борисов – профессиональный тележурналист, был ведущим вечерних новостей на Первом канале, сейчас ведёт передачу «Пусть говорят». – Ред.)

– Да, но ему никогда не поздно вернуться в информационное поле...

– Не знаю, не уверен. По-моему, это конец карьеры... Это уже не журналистика, а жёлтая... Я прекрасно понимаю, что такое журналистика. Она должна обострять. Вспомним того же Афанасьева (Ю.Н. Афанасьев – первый ректор РГГУ. – Ред.). Ну, не может быть действующий политик во главе вуза. Это бред просто.

Беседу вёл Вячеслав Огрызко

Источник: Литературная Россия