Александр Генис о новых формах подачи текста в эпоху фейсбук, мировом писательском кризисе, опыте работы в «Плейбой» и «пророчествах» Владимира Сорокина.

Александр Александрович, Вы родились в Рязани, выросли в Риге – там окончили школу и университет. Россия для вас исключительно «родина языка» или нечто большее? 

В советское время я относился к России как к больной стране, которой управляют люди, лишенные ответственности. Это стало причиной того, что в 1977 году я уехал в Америку. Ситуация изменилась с наступлением перестройки, когда советский народ освободился от «коммунистического ига». Впервые я осознал, что горжусь Россией и тем, что говорю на русском языке. Мое сегодняшнее отношение к России напрямую связано с ее политическим режимом. Слышал, что восемьдесят шесть процентов россиян сегодня поддерживает агрессию Путина в Украине и его режим. Если это так, то мне не по пути с этой страной. Я навсегда останусь русским писателем, русский язык – мой родной, я люблю русскую культуру и немало для нее сделал, но не хочу разделять ответственность за поступки страны, которую вынужден называть родиной.

Вы часто бываете в России?

«После Крыма» я в России не был, до этого ездил каждый год - встречался со своими читателями. Я не уверен насчет восьмидесяти шести процентов, но те люди, с которыми я встречался, умудряются в отсутствии свободы, в ситуации жесточайшего режима, сохранять человечность, любовь к культуре, к литературе, к моей в том числе, за что я им безмерно благодарен.

Тринадцать лет вы писали в соавторстве с Петром Вайлем. После - полностью ушли в «сольную карьеру». Какой вариант работы для вас более комфортный и эффективный?

Подробно на этот вопрос я ответил в своей книге «Обратный адрес», но вкратце скажу так: когда ты молод и не уверен в себе, то творчество в соавторстве дает ширму, некую защиту от читателя, потому что это не «ты написал», это «мы написали». А «мы» всегда безопаснее, чем «я». И Петя Вайль, и я считаем написанное в одиночку более важным, чем написанное вместе. Когда Сергей Довлатов узнал, что мы пишем вдвоем, он сказал: «Как вы можете писать вдвоем? Это все равно что делить невесту». Что-то в этом есть. Сегодня, когда я уже двадцать пять лет пишу один, могу сказать, что в одиночку писать правильнее.

В своей автобиографии вы как раз отмечали, что с возрастом для писательского процесса вам требуется одиночество. Расскажите немного о том, как сегодня протекает процесс создания новых текстов. Уединение – обязательная его составляющая?

Одиночество требуется абсолютно всем, но в большей степени – людям творческих профессий, потому что главным импульсом для творчества является скука. Когда мы скучаем, появляется этакое предынфарктное состояние тревоги. Пустоту нужно чем-то заполнить. Не только природа не терпит пустоты, но и автор. На меня лучше всего влияет одиночество в лесу. Хотя там оно весьма относительное, потому что в том заповеднике, где я бываю, много зверей. Я пишу, как Ленин в Разливе, сидя на пеньке. Это мой любимый кабинет.

К теме одиночества. Насколько мне известно, один из ваших любимых писателей – Сэмюэл Беккет. Общеизвестно, что прозу Беккета отличает интровертный характер, а тема одиночества - одна из ключевых в его книгах. Что вы выделяете в его текстах в первую очередь?

Беккет - великий человек! Он - писатель, который сумел срастить трагедию с юмором. Это помогает жить в самых отчаянных обстоятельствах. Такое сочетание стоицизма, цинизма и иронии в его текстах является уникальным в мировой литературе, этим Беккет мне чрезвычайно близок, я наслаждаюсь им и в прозе, и в драме, видел все главные спектакли по его пьесам, читал все его сочинения. Думаю, русская литература должна еще многому научиться у Беккета, он - апостол молчания, который писал самые глубокие тексты в двадцатом веке.

В прошлом году в редакции Елены Шубиной вышла ваша автобиография с довольно символичным названием «Обратный адрес». В книге обстоятельно изложены события вашего детства, юности, воссозданы отдельные детали быта, включая обрывки диалогов. Описанные подробности – результат ведения дневниковых записей или в тексте имеется доля вымысла?

Дневник я вел только в зрелые годы, но не так долго - он сгорел вместе с компьютером, чему я был чрезвычайно рад. Я тогда понял, что все по-настоящему важное в жизни мы запоминаем. Я помню все, что мне интересно. Что касается вранья, то любое воспоминание есть вранье по определению, потому что, выделяя что-то из общего потока жизни, мы непроизвольно создаем более красивую картинку. На мой взгляд, этим и занимается литература: превращает оконное стекло в витраж. Прямого вранья в моих книгах нет, но если я что-то забыл или перепутал, то так тому и быть. 

В вашем послужном списке есть еще и филологический роман, книги о литературе, об искусстве, о еде, о путешествиях. Получается, под вашими книгами можно подвести такой общий знаменатель - «литература нон-фикшн». А был ли у вас опыт написания художественных текстов?

Я считаю, что нехудожественной литературы не существует в принципе. Это оксюморон. Но я понимаю, о чем вы спрашиваете – о беллетристике, о том что называется фикшн на нашем птичьем языке. Нет, такого опыта у меня никогда не было и, видимо, уже не будет. Для того чтобы писать фикшн, нужен вымышленный герой, а такой способ писания для меня давно устарел. В свое время я написал книгу, которая так и называлась «Иван Петрович умер», и речь в ней шла о том, что форма повествования «Иван Петрович вышел, снял сапог и посмотрел в окно…» изжила себя. Я всю жизнь стремился к той вершине, где нон-фикшн и фикшн соединяются, превращаясь в нечто третье. Мои последние книги, такие как «Обратный адрес» и «Камасутра книжника», стали, рискну надеяться, примером этой встречи на вершине. К этому «третьему» я всю жизнь стремился. 

Правда ли, что в 90-е годы вы сочиняли колонки для русского «Плейбоя»? О чем писали?

Да. Писал о том, как я понимаю эротику. Надо сказать, что надолго меня не хватило – колонок вышло всего шесть. Уже в шестой колонке я писал не столько об эротике, сколько о средневековой японской прозе. К счастью, этот контракт закончился и не возобновился. Но был и такой эпизод в моей жизни. Тогда я понял, что секс – короткий сюжет об опыте, который плохо переводится на литературный язык.

«Каждый писатель создает себе своего идеального читателя», - писал Набоков. Вы создали себе такого? Можете описать среднестатистический портрет своего читателя?

Мои читатели очень похожи на меня и моих родителей – это люди, которых Солженицын гневно и абсолютно безответственно назвал «образованщина», люди, которые обладают не только профессией, но и широким интересом к культуре, они открыты миру, им все интересно. Во времена Советского Союза это были читатели журнала «Новый мир», в перестройку - подписчики новых толстых журналов, сегодня это читатели «Новой газеты» и слушатели радио «Свобода», органов, с которыми я многие годы сотрудничаю.

Вот цитата из вашей книги, что называется, в тему: «Провинциалов часто отличает та отчаянная жадность к культуре, которой, не зная ее причины, я и сам болел, и в других встречал…». Полностью разделяю ваше мнение - в музеи и театры чаще ходят провинциалы, но не могу ответить на вопрос почему так происходит. Вы можете?

Когда живешь в столице, культура становится легкодоступной. В Москве есть все: выставки, концерты, знаменитые люди, посольства иностранных государств. А провинциальная культурная среда состоит из того, что вы сами для нее сделали. Когда в возрасте пятнадцати лет я посетил Рязань, то был потрясен - в каждом доме имелась огромная библиотека, рязанцы регулярно ездили в Москву на премьеры театральных постановок. Чем дальше от России, тем дороже культура. Я больше трети века работаю на радио и часто получаю письма от слушателей. Самые интересные из них приходят из глухой провинции. Один слушатель как-то пожаловался: «У нас, на Амуре, еще не все прочли Борхеса». А другой, из Казахстана, написал: «Я не согласен с вашей трактовкой Витгенштейна».  Вот с такими людьми мне по пути.

Чем, на ваш взгляд, американский читатель отличается от русского?

Сегодня мало чем. Набоков говорил, что все интеллигентные читатели мира похожи друг на друга, ибо у читателя нет национальности. В наши дни русские читают то же, что и американцы - «Гари Поттера» или Дэна Брауна. Но я помню других читателей – советских. В шестидесятые годы человека, который не читал Кобо Абэ, нельзя было встретить в моей компании. Сегодня, боюсь, многие и не представляют, кто это. К тому же я не знаю ни одной страны в мире, где можно было продать триста тысяч экземпляров книг Гессе или Бёлля, или японской средневековой прозы, как это было в советском союзе. Сейчас пять тысяч экземпляров – это уже большой тираж. Куда же делись все те люди, которые зачитывались мировой литературой и знали ее назубок?

А современных русских авторов сегодня читают в Америке?

Современных русских писателей в Америке практически не знают. Единицы становятся более или менее популярными: таким автором был в свое время Довлатов, позже – Пелевин. Ранние произведения Пелевина пользовались спросом у американской молодежи, которая даже не догадывалась, что он живет в России - думала, обитает где-то в электронной среде (улыбается). Буквально через два-три месяца выйдет новая книга Татьяны Толстой, у которой в США сложился свой круг читателей. То же можно сказать и о Владимире Сорокине, которого только открывает американский читатель. Его книгу «День опричника» с трудом перевели на английский, после чего она зажила здесь, в Америке, своей жизнью. Сам Сорокин говорит, что уровень успеха этого романа напрямую связан с тоталитарным прошлым страны, поэтому он более популярен в Японии, Австрии, Германии, чем в Америке, где не было такого печального опыта.

Читая Сорокина понимаешь, что часть его предсказаний уже воплотилась в жизнь, а часть… не дай Бог воплотится.

Это большая беда, я бы запретил Сорокину писать (смеется), потому что все, что он пишет сбывается.

Согласны ли вы с тем, что в России сегодня наблюдается писательский кризис?

Он наблюдается во всем мире. Литература перестала играть ту роль, которую играла последние двести-триста лет. Словесность успешно заменяется видеообразами, визуальной картинкой. Сегодня нет таких кумиров среди писателей, как в середине прошлого века, когда творили Беккет, Фолкнер, Хемингуэй. Хемингуэй, когда получил нобелевскую премию, был самым известным американцем в мире. Подобная слава современным писателям и не снилась, потому что не в слове находится правда. Мы переживаем кризис, который со временем изменит весь культурный ландшафт. Происходит это благодаря кино, телевидению, телесериалам и, конечно, интернету с его фейсбуком, который всех сделал писателями.

В одном из интервью вы как раз отмечаете, что литература в традиционном смысле сейчас перестала быть актуальной, нужны новые формы. Что это за новые формы и могут ли они со временем обособиться в отдельный литературный жанр? Влияют ли социальные сети на жанровые очертания современных текстов?

Фейсбук – любопытный эксперимент. Миллиард человек считает нужным высказываться там каждый день. Такого количества писателей никогда в мире не было, ведь каждый человек, который пишет в фейсбуке, считает себя писателем. Не может быть, чтобы это прошло бесследно. Я знаю одного писателя, который поначалу существовал только в фейсбуке, его имя - Джон Шемякин. Пишет он весьма смешно и остроумно, я большой его поклонник. Сейчас его посты превращаются в успешные книги. Мы не можем объективно оценивать то, что происходит с нами сегодня, только позже, из будущего, можно будет понять где и когда зародилось новое явление. Когда появилось кино, все считали, что это балаган и его успех продлится два, три, от силы пять лет, не больше. Кто мог себе представить Бергмана и Тарковского на заре кино? Вот и сейчас мы живем в преддверии чего-то нового, того, что мы пока не можем распознать.

Вот что хочу узнать у вас напоследок. Вы объездили всю Россию (от Белого моря до Черного, от Волги до Карпат), посетили семьдесят стран, написали книгу о путешествиях. Представим, что завтра железный занавес, и у вас есть возможность провести сегодняшний день в любой точке на Земле. Что это будет за место?

Венеция. Если буду знать, что скоро умру, поеду прощаться с миром в Венецию. Потому что нет в мире места, где красота и меланхолия так идеально сочетаются. В этот город хорошо приезжать либо счастливым, либо прощаться. Не зря «Смерть в Венеции» - мой любимый фильм.

Тогда задам заключительный вопрос – банальный, но не могу его не задать, точнее, попросить рассказать о писательских планах на ближайшее будущее.

Последние тринадцать лет все книги я пишу на глазах у читателей - печатаю их главами в «Новой газете». Дмитрий Муратов (глава «Новой газеты» - прим. ред.) предоставил мне уникальную должность: «писатель в газете». Так были написаны «Камасутра книжника», «Обратный адрес», «Дзен футбола» и кое-что еще. Сейчас я пишу там же книгу, которая будет называться «Кожа времени». Это старый проект, смысл которого заключается в том, чтобы описывать современность. Я много писал о прошлом, даже пробовал писать о будущем, но самое интересное происходит сегодня. То, как мы ощущаем современность, именно ощущаем, как кожа ощущает прикосновение дождя или солнца, - вот об этом я пишу весь год в «Новой газете», уже написал двадцать пять эссе. Надеюсь, что очень нескоро закончу этот проект. В двадцать лет в моей голове были замыслы для десятков книг, казалось, что их хватит на всю жизнь. Но пришел пенсионный возраст, и я понял, что уже написал все книги, которые собирался. Поэтому я очень дорожу каждой новой книгой и не хочу с ней прощаться. Писатель без книги - как муравей без муравейника.

Источник: itbook-project.ru