Молодые поэты — о своих стихах, новом языке и о том, каково это быть поэтом сегодня

Сообщество молодых поэтов — тех, для кого поэзия стала призванием, а не просто юношеским хобби или сетевым развлечением — живет насыщенной жизнью: лучшие из них не стали и уже, наверное, не станут голосом поколения, но их собственные голоса, по ощущениям, звучат довольно уверенно.

Разговор с Галиной Рымбу, куратором премии Аркадия Драгомощенко (ежегодная поэтическая премия для молодых авторов, пишущих на русском языке), и её лауреатами двух последних лет Никитой Сафоновым и Александрой Цибулей.

Никита Сафонов, 26 лет

Запал делать книги у меня с детства. Я приезжал на каникулы к бабушке, просил тетрадь и делал книгу. Например, была такая книга: я в неё записывал сводки погоды, которые передавали по телевизору, а потом дополнял их описаниями того, что сам вижу за окном: «Наст на улице хрупкий».

Нет, я не могу пересказать свой любимый стих: я не помню ни один из своих текстов наизусть. Я не пишу отдельные стихи, я пишу циклы или книги (разного размера, от 10 до 80 страниц) — это мой стиль. У меня с текстом особые отношения — там нет рифмы, нет повествования, я и сам не до конца понимаю, как я пишу, и иногда потом даже не могу узнать собственный текст, когда перечитываю написанное спустя неделю, например.

Как выглядит производственный процесс? С последней книгой было так. Я решил, что она будет называться «Дистанция Негатив». Дальше я с этим пониманием гулял, изучал дистанции между гуляющими людьми, между мной и машиной, мной и холмом, наблюдал за реальностью, за водой, за ветром, замечал рябь, думал, а что такое рябь, шёл домой и читал про рябь. Потихоньку копил знания. Со временем появился набор идей, я скомпоновал их, добавил абстракции и полученный коллаж вставил в книгу. На выходе в книге «Дистанция Негатив» — катастрофа, нет привычных домов, люди двигаются как во сне, бродят по полуразрушенному мосту. Язык попал в галлюцинацию и бредит.

В России всё ещё усугубляется нежеланием принимать вообще какое-либо современное искусство. У нас искренне считают, что современное искусство — это «Чёрный квадрат», хотя этот квадрат современным искусством уже лет 80 как не является. Публика не подготовлена — лекций проходит мало, основные теоретические книги переводятся редко, по-английски читают далеко не все.

Привычный, понятный для всех текст — это текст с описаниями: описание природы, описание чувств. Привычный рассказ, скажем, про ветер выглядит так: «Ветер был сильный, ветер был холодный». Мне неинтересно в сотый раз описывать ветер, мне интересно создать такой объект текста, который был бы сам похож на ветер, при этом ни разу не использовав слово «ветер». И тогда читатель переживёт странное непонимание: «Чего происходит вообще?»

Привычный, понятный для всех текст вызывает у читающего в голове мысли типа «здесь автор говорит о силе любви», «здесь автор говорит о природе страдания», «я не могу считать мысль автора, я лох». Моя задача другая — дать читателю абстрактную сетку, матрицу, чтобы он уже дальше мог накладывать на неё свои смыслы. Один из лучших комплиментов, который я получил: «Никита, мне твою книгу читать тяжело, но я продолжаю её читать, потому что она влечёт, это как плыть по движению текста в другие миры».

Когда я работаю над книгой, моё расписание выглядит так: я прихожу домой с основной работы в семь вечера, ужинаю и сажусь за текст. Чем же мой график тогда отличается от графика обыкновенного офисного планктона? Ничем: я сейчас, собственно, работаю в офисе — работаю для сайта Новой сцены Александринского театра. Просто я не согласен с тем, что поэт обязательно должен быть голодным. Леонардо да Винчи ел исправно, как, впрочем, и другие товарищи в Ренессансе, которые прилично получали за исследования. Мне полный желудок не мешает работать.

Может ли красивая девушка меня вдохновить на написание строчек? Конечно. Так же как и красивый мальчик, и красивый асфальт. Это абсолютно равноценные вещи. Вот в этих строках, например, зашифровано воспоминание о половом акте:

«пока чёрное есть чёрное, и оно движимо отстранением цвета
(пока масса между событием и прошедшим собирается, явленная не языком)
может ли сохраниться сигнал цвета, припадающего к ночи бессилия
последние дни вне этого смысла, оставленности — окаменелости пешехода
на промежутках материи у кисти руки».

Описания самого акта в тексте, конечно, нет: как я уже говорил, залог успеха — в абстракции. Слова «рука» вполне достаточно, чтобы намекнуть на него, ведь это прямое указание на тело. Дальше читатель может прийти своим путём к тому, чтобы расшифровать это воспоминание, а может прийти к чему-то своему. Если бы вместо руки было «бедро», это было бы слишком очевидно.

Галина Рымбу, 25 лет

Я из заводского района Омска. Отец — рабочий, мама — учительница биологии. Мы жили на окраине, и на моей памяти отец ни разу не выбирался в центр. Мама занималась моим развитием, насколько это было материально возможно. В детстве было решено, что я стану скрипачкой. Но в 16 лет я случайно забрела в местную поэтическую студию. Сама студия, конечно, была трешовой — там сидела местная советская поэтесса, которая учила писать в стиле «какие красивые цветы, какие нежные берёзы, какая хорошая Россия, как я тебя люблю, как всё будет хорошо». Но там я познакомилась cо студентами- филологами, а они меня, в свою очередь, познакомили с «вредной литературой» — Ницше, Генри Миллером, Бодлером.

Маргинализация поэзии — чисто российская проблема. Чтобы этого не было, нужны действующие институции и журналы. К примеру, в Америке уже сложилось такое явление, как университетская поэзия: в университетах проходят семинары, где обсуждаются современные тексты, там выпускаются десятки крупных поэтических журналов. У нас же на всю страну лишь несколько журналов, которые можно читать («Воздух», «Транслит», рубрика «Новая социальная поэзия» в журнале «Новое литературное обозрение», «Носорог»).

На самом деле маргинализируют, а не продвигают (как им самим кажется) поэзию сетевые поэты. Несмотря на то что эти несколько десятков поэтов активно распространяют свои стихи в соцсетях, выступают в переполненных барах, их логика скорее не поэтическая, эстрадная. Их поэзия примитивная, они работают на штампах «я тебя люблю», «я тебя хочу». Можно представить, что это нечто вроде дневников гимназисток и гимназистов начала ХХ века. Но теперь эта интимность первых переживаний стала публичной историей. Это как, представьте себе, сидели бы две гимназистки и конкурировали друг с другом. А рядом с каждой гимназисткой сидел бы ещё продюсер, которого она наняла продвигать свой паблик. То, что было подлинным переживанием, за век стало штампом.

Мне интересно, как выражаются сегодня в России женские переживания. Если мы зайдём на женский форум и посмотрим, как разные девушки пишут о влюблённости, то увидим что-то вроде «Я влюбилась, так прикольно», «Мне больно», «Он такой классный» — здесь получается какое-то совсем обобщенное переживание. У меня есть ощущение, что они все на самом деле чувствуют разное, но у них нет языка, чтобы выразить свои чувства.

Вы спрашиваете, почему же тогда мой текст «Секс — Пустыня» начинается со строчек «я кричу я лежу одна», и это верный вопрос. В этом тексте я как раз собираю все эти «мне больно», «я одна», чтобы показать их пустотность. Для чего тогда дальше в тексте идут строки «Сотни зверей придут трахнуть меня сперма тигра подымается к облакам обезьянки лижут мой клитор»? Есть устойчивая формула, которую повторяют в маскулинном дискурсе: женщина рожает, она ближе к земле, к животному миру. И в мифах самых разных народов женщины совокупляются с тиграми и медведями. Невозможно говорить о женской сексуальности мужским языком, а культура (особенно российская) за отдельными исключениями очень маскулинна. Мне нужно использовать эту формулу для разоблачения маскулинного дискурса.

Как понимать мои работы без моих подсказок? Как понимать современную поэзию самостоятельно? Нужно разбираться, что на самом деле происходило с поэзией за последние 100 лет. Без конца гуглить, читать — это длинный путь. У меня ушло семь лет на это.

Для меня поэзия скорее не профессия, а способ мыслить. Сейчас я учусь в Европейском университете, изучаю социально-политическую философию. Живу на стипендию и непостоянные гонорары за тексты и кураторские проекты. Хочу в будущем получить степень и преподавать. Мне важно быть и оставаться в России: там, где с просвещением получше, справятся и без нас.

Что думают родители о моей поэзии? Мы не разбираем мои тексты. Мы редко видимся: дорого летать домой. Но даже когда я пробую объяснить им что-то из современных реалий, это бывает травматично. Когда я показала маме фотографию с акции Павленского, у неё был шок, она не знала, как это воспринимать, говорила: «Что это? Что происходит вообще?» Возможно, это и есть та реакция, которой он добивался.

У мамы была довольно тяжёлая реакция на мой текст про заводы — там я пишу про свой район, про отца. Маме стыдно за то, что они бедные, и она считает, что о таких вещах не надо говорить. Мама спрашивала: «Почему ты просто не напишешь, как красиво едешь в автомобиле по Невскому проспекту и светит солнце?» Мне важно именно писать о жизни рабочего района. Нужно, чтобы культура из места каких-то возвышенных мечтаний стала местом реального опыта. И когда нормальным станет писать про завод, когда люди смогут открыто говорить про свой опыт бедности, маме больше не будет стыдно.

Александра Цибуля, 25 лет

Один раз, когда я была еще школьницей, я как-то подумала: «Вот я поэт, и я сейчас выхожу из дома, а мои соседи даже не знают, что в их доме живёт поэт». С этой мыслью я стала радостно спускаться по лестнице и уже на второй ступеньке подвернула ногу и упала. Боль была нестерпимая, брызнули слёзы, я кое-как доползла до квартиры, легла на диван и засмеялась. Настоящее трезвление: боль всё ставит на свои места. Я тогда подумала, что это мне наказание за дерзость. Как у Бродского: «Сказать, что я поэт, — значит сказать, что я хороший человек».

Я люблю наблюдать за людьми в общественных местах. Там — весь материал для литературы. Например, едешь в маршрутке в конце апреля, а на улице начинается град. И вдруг сердитый водитель маршрутки, который только что говорил: «Хуле дверь не закрыл», — высовывает руку из окна, чтобы потрогать град (как чудо руками потрогать, удостовериться). Это восторг, настоящее поэтическое переживание.

Я люблю городских сумасшедших, в них есть беспечность, это люди, чья речь встала на колёса безумия. Например, Володя, с которым мы вместе сидели в очереди к терапевту в поликлинике: он был в обносках и рассказывал, что читает газеты не открывая, одним прикосновением, и говорил: «Пропустите меня к терапевту, пока он не умер, а не то я его ощиплю, и он станет голодный, как тьма в океане». От такой метафоры у меня дух захватило, этот головокружительный текст в разы опережал всё, что я тогда читала. Прошло несколько лет с тех пор, но недавно я видела Володю на автобусной остановке и узнала его, и тот факт, что Володя жив-здоров и катается на автобусе, наполнил меня восторгом. Наличие абстрактного Володи в пространстве города и делает для меня этот город выносимым.

Самому быть носителем перевёрнутой оптики и писать не получается. Человек не сможет писать, если у него жесточайший невроз. Когда побеждён человек полностью, то и поэт в нём побеждён. Когда ты болен, высказывание останавливается. Все думают о безумии как о чём-то романтическом, но на самом деле это стыдный невроз. Это когда тебе кажется, что до тебя дотронулся прокажённый, ты полностью остановлен, твой ум захвачен.

В последнее время я почти не пишу художественные тексты. У меня сейчас первая «фул тайм джоб» — редактирую сайт Эрмитажа. Много работы — это неплохо, работа имеет и терапевтическую функцию, снимает неврозы. Что-то встаёт на свои места, что-то отслаивается. Нужны в жизни какие-то периоды, когда ты не пишешь, а получаешь какой-то опыт. Нельзя всегда думать, как я напишу свой следующий поэтический текст, из чего он будет состоять, — это графомания.

Поэзия — именно отложенное высказывание. Ты не пишешь, что происходит с тобой именно сейчас, какие-то вещи откладываются на несколько лет, какие-то воспоминания, непроработанные внутренние травмы. Невысказанная фраза может со временем стать поэтическом высказыванием. Она просто не потеряна, не растрачена, ведь мы очень много растрачиваем речи. Есть это некое истерическое ощущение, что нам сейчас нужен собеседник, но на самом деле это неправда. Не всё должно быть высказано. Часто проговаривание приводит к стыдному чувству, ты думаешь, ну зачем ты это всё рассказал.

Источник: www.the-village.ru