«Капитанская дочка»: как герои Пушкина решают свои проблемы с властью

Профессор-литературовед Юрий Никишов рассказывает о том, как Пушкин заложил в «Капитанской дочке» универсальную инструкцию по общению с царями и спасению личного счастья.

В романе Пушкина «Капитанская дочка» молодые герои — Петр Гринев и Маша Миронова — влюбляются, разлучаются и вновь воссоединяются в финале. За этим интересно наблюдать, но идейно самой важной в романе нам кажется пара Петр Гринев — Емельян Пугачев. Развязка сюжета, тем не менее, оборачивается неожиданным событием: Миронова встречается с императрицей Екатериной — с этого момента романтическая героиня становится великим дипломатом, а напряженные отношения Гринева с Пугачевым выглядят как виртуозная борьба двух ценностных миров.

В «Капитанской дочке» в историческую канву повествования вписана вымышленная история двух молодых людей, которым повезло найти друг в друге своих суженых. Сюжет повествования образует параллель, когда влюбленные для спасения своей жизни и любви вынуждены искать защиты у власть имущих: Петр Гринев — у Емельяна Пугачева, а Маша Миронова — у Екатерины II. Тут вроде бы они не на равных, и проще задача у девушки: она обращается к увенчанной монархине. Конечно, разница в их положении разительная: монарх выступает первым дворянином в своем отечестве, тогда как Маша Миронова — дворянка лишь номинальная. И все-таки здесь, в женской связке персонажей, нет классовой розни.

Зато для мужской пары контраст положений чрезвычайно значителен, и когда он выступает напрямую, то это дает результат немедленный, автоматический. Изменник Швабрин что-то сказал Пугачеву, и тот сразу, не задавая Гриневу вопросов, отправил его как офицера правительственных войск на виселицу. Ситуацию исправило вмешательство Савельича — субординация заменена личными отношениями.

Попробуем разобраться, как отличается общение двух романтических героев с властью и почему Гриневу и Маше помогла преодолеть трудности только категория личной симпатии. 

Маша Миронова — Екатерина II 

Повесть «Капитанская дочка» завершается кратким эпилогом от издателя. Здесь фиксируются концовки некоторых сюжетных линий. Потомки мемуариста хранят реликвии минувшего: кроме записок деда это и собственноручное письмо императрицы, где содержатся «похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова». Фразу о сердце капитанской дочки примем без комментариев, по факту. А вот почему похвалы удостоился ум?

Маша Миронова в меру умна — это вполне очевидно; только один Швабрин с корыстным расчетом описал ее Гриневу «совершенною дурочкою» и на первый случай преуспел: «С первого взгляда она не очень мне понравилась» — признается нам Гринев; но скоро предубеждение отпало. Доброе и верное сердце Маши заслуживает похвалы, оно ее действительно над многими возвышает. Но ум ее вроде бы обыкновенен, а хвалят обычно что-то выделяющееся. Так нам может казаться вплоть до поездки Мироновой в Царское Село. 

Марья Ивановна догадалась — и в том не ошиблась — по какой причине ее жених не сумел оправдаться за свою несомненную для суда связь с Пугачевым, — ведь ее, причастную к событию, так и не вызвали в комиссию. Эта догадка уже свидетельствует об ее уме. Но и решившись ходатайствовать за справедливое решение судьбы жениха, девушка действует исключительно продуманно. Еще в пути узнает, что ей в столицу ехать без надобности: царица и двор в Царском Селе; туда она без промедления и явилась. Устроилась с пребыванием в доме смотрителя в уголке за перегородкой, вдоволь наслушалась рассказов его словоохотливой жены, а еще и племянницы придворного истопника о буднях государыни. Потом прогулялась с добровольной опекуншей по аллеям Царскосельского сада — и это для Маши оказалось очень кстати.

Ранним утром потихоньку Марья Ивановна выходит в сад, «на прогулку», не позабыв прихватить заготовленное прошение. И встречается с приятной дамой лет сорока. Догадывается ли Марья Ивановна, с кем ее свел случай? Более чем вероятно! Но даже в руки обычной придворной даме отдать прошение все равно лучше, чем пустить его косным канцелярским путем.

Забегая вперед, отметим любопытную деталь — при колоссальной разнице доверительных разговоров молодых людей с властителями возникают сходные — или перевернутые — элементы. Царица закрылась маской придворной дамы! Тут можно даже видеть жест великодушия: зачем пугать царским величием скромную девушку. Пугачев же не свободен от своего лжевеличия, на людях он обязан играть роль царя — отсюда психологическая напряженность в общении наедине с человеком, который видел его простым казаком. 

В Царскосельском саду состоялся разговор, простой и естественный. Даме нетрудно выяснить, что перед ней провинциалка, приехала одна, без родителей, за их отсутствием, и, «конечно, по каким-нибудь делам». «Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне». Догадка проста: «Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?»

Вот тут и следует ответ, про который мало сказать — умный, потому что он — мудрый: «Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия».

Маша просит у власти милости и выигрывает

В принципе Марья Ивановна могла бы требовать и правосудия с большими шансами утвердить свою правоту. Однако тут прямо надо сказать, что в суровом приговоре Гриневу нет судебной ошибки. Подозреваемый офицер предстал перед следственной комиссией, ему предъявлены вопросы: почему при падении Белогорской крепости все офицеры (предатель Швабрин не в счет) отправлены на виселицу, а Гринев — один — отпущен на свободу, и каким это образом он самовольно покинул Оренбург и появился в Белогорской крепости в сопровождении самозванца? По первому вопросу подозреваемому оправдаться было нетрудно — рассказом о нечаянном знакомстве в степи, во время бурана. Гринев и далее собирался быть откровенным, но внезапная мысль, что тогда и Марью Ивановну потребуют к ответу, поразила его настолько, что он «замялся и спутался». В записках Гринева помечается: «Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения». И после наветов Швабрина на очной ставке «я отвечал, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не могу» — как тут не признать, что недоверие суда убедительно? 

Г.П. Макогоненко полагал приговор Гриневу несправедливым, потому что, по принятому тогда предубеждению, приговор царского суда не мог быть справедливым по определению: «Суд был быстр и несправедлив — несправедлив потому, что Гринева приговорили к казни по обвинению в измене присяги и переходе на сторону Пугачева, то есть в преступлении, которое он не совершал. Читатель отлично знает, что Гринев отказался присягать Пугачеву и не служил у него». Но члены комиссии не знают того, что читатель отлично знает, — еще не написанные мемуары они не читали, а на главный свой вопрос внятного ответа так и не получили.

Марья Ивановна имела шанс надеяться и на правосудие: дело могло бы быть пересмотрено, как говорят, по вновь открывшимся обстоятельствам. Она предпочла взывать к милости: императрица имеет право и виноватого простить. Но тут важнее всего сроки: милосердное решение достигается быстрее. Две встречи с царицей, «нечаянная» и по вызову, состоялись в один погожий осенний день. Из эпилога мы узнаем, что Гринев вернулся в родные края в конце года. Для того, чтобы только исполнить неукоснительный указ императрицы, и то потребовались не месяц, а месяцы! А сколько бы времени прошло, если бы пересмотр дела был возложен на скрипучие, неповоротливые колеса правосудия?

Придворная дама вызвалась помочь юной просительнице. «Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя. Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее переменилось, — и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному.

— Вы просите за Гринева? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй.
— Ах, неправда! — вскрикнула Марья Ивановна.
— Как неправда! — возразила дама, вся вспыхнув».

«Вскрикнула» Марья Ивановна: тут эмоции опережают рассудок. Но таков и ответ: «вспыхнув», императрица едва себя не выдала. А не привыкла она встречать возражения на свои слова! Успокоиться ей, вероятно, помогло и смирение просительницы, ищущей милости, а не правосудия, и то, что в прошении речь шла не о судебной ошибке, а сообщались убедительные факты, которые отсутствовали в показаниях Гринева. Так что императрице только и оставалось как-то заплатить свой долг перед дочерью капитана Миронова. 

Итак, возможно, девушка была на грани совершения ошибки — всего-то одно слово — но сделала правильный выбор. Жизненный опыт Марьи Ивановны еще невелик, и вряд ли она знала то, что хорошо знал Пушкин: судебная, да и всякая иная, власть озабочена чистотой мундира, т.е. всячески избегает признания какой бы то ни было своей неправоты. 

Петр Гринев — Емельян Пугачев

На отношения между Гриневым и Пугачевым решающее значение оказывает нечаянная «демократическая» встреча в степи в буран: стихия субординации не признает, соответственно становится неважным, что один — дворянин-офицер, хоть и младший по званию, а другой — простой казак, хотя и с не афишируемым здесь скрытным умыслом. Тут главное, что оба отнеслись друг к другу с симпатией, добротой. После этой встречи Пугачеву легче понять, что Гринев не принимает его царскую маску, поскольку тот видел его лицо без маски.

Состоялись и две встречи с разговорами наедине. Эмоциональная амплитуда при этом постоянно колеблется, размах колебаний очень широк. Пугачев весело вспоминает предшествующие контрастные встречи и переходит к главному вопросу: «Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный)». И предлагает служить ему с усердием, за наградой дело не станет. Предложение вызвало у Гринева усмешку. Пугачев нахмурился: «Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо».

Гринев точно оценил степень опасности. Он сумел сохранить свое лицо, но избежал соблазна разоблачения самозванца и даже заставил собеседника взглянуть на ситуацию своими глазами: «Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую».

Гринева ждет еще один опасный вопрос: «Кто же я таков, по твоему разумению?» Но от такого вопроса можно уйти, и лукавства тут немного: «Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку».

У Пугачева есть еще предложение: «А разве нет удачи удалому? <…> Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. <…> Послужи мне верой и правдою, а я тебя пожалую…».

Но природный дворянин уже присягал и присягу не меняет. А человек-флюгер кому нужен? И Пугачеву остается быть последовательным: «Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай на все четыре стороны и делай что хочешь».

Тут можно похвалить и ум Гринева. Мемуарист не уронил своего дворянского достоинства, остался искренним, но и уклонился от оценок властного собеседника, тем более колючих оценок.

В разговоре на равных Гринев теряет осторожность, но остается в живых

Второй личный мужской разговор состоялся в кибитке, в поездке в Белогорскую крепость. Разговор нетороплив, временем не стеснен. Принципиальное отличие от первого — Пугачев перед Гриневым в этот раз не прячет лицо под маской самозванца. Несколько хвастлив, так ведь на пике своего успеха. В будущее смотрит с надеждой, но понимает, что успех не гарантирован. Перед Гриневым откровенен: «Улица моя тесна, воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою». Совет Гринева заблаговременно прибегнуть к милосердию государыни встречает горькой усмешкой. «Буду продолжать как начал».

В этот раз Пугачев уже не зовет Гринева к себе на службу — но пытается увлечь принципом своей жизни, рассказывая калмыцкую сказку об орле и вороне. Долго ли, коротко ли жить — зависит от еды. Делает свой выбор орел: «чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!». Гринев признает сказку затейливой, но ее вывод перевертывает: «Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину».

На том и кончился разговор: «Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления».

Осмелел Гринев, однако. Что он дворянин и соответствующей позиции придерживается, это обозначалось с самого начала, но, оставаясь при своих, он избегал оценок чужой позиции («Бог тебя знает…»). Теперь он себе даже иронию позволяет, что вызывает удивленный взгляд Пугачева. Сравним. При допросе его с участием Хлопуши и Белобородова Гринев почувствовал, что разговор принимает опасный для него оборот, и сумел переменить его, поблагодарив Пугачева за лошадь и тулуп: «Уловка моя удалась. Пугачев развеселился». Гринев и после умеет сказать то, от чего лицо самозванца выражает «довольное самолюбие». А вот его реплика по поводу калмыцкой сказки полна обидного для собеседника высокомерия.

В самом перевертыше и переадресации оценок нет ничего самого по себе остроумного. Такой прием давно на примете Пушкина и припечатан им язвительным определением. Поэт, например, писал Вяземскому 13 сентября 1825 года: «Сам съешь! — Заметил ли ты, что все наши журнальные антикритики основаны на сам съешь? Булгарин говорит Федорову: ты лжешь, Федоров говорит Булгарину: сам ты лжешь. Пинский говорит Полевому: ты невежда. Полевой возражает Пинскому: ты сам невежда, один кричит: ты крадешь! другой: сам ты крадешь! — и все правы».

Мужицкий царь не позволяет обиде разрастаться благодаря своему великодушию и последовательности взятой линии («Долг платежом красен», «миловать так миловать»). Разговор тем не менее пресекся. Кончилось единение, компромисс на основе симпатии обнажил свой неширокий диапазон. 

В «Капитанской дочке» столкнулись два образа жизни. Один по принципу «лучше раз напиться живой крови, а там что бог даст!» Другой — «Береги честь смолоду». Первый — «неправильный», но жутко обаятельный. Второй — правильный, но скучный.

Марину Цветаеву поразил парадокс: «Капитанская дочка» написана в 1836 году, «История Пугачева» — в 1834 году. «Пугачев из “Истории пугачевского бунта” встает зверем, а не героем. Но даже и не природным зверем встает, ибо почти все его зверства — страх за жизнь, — а попустителем зверств, слабым до преступности человеком. <…> Было бы наоборот, то есть будь “Капитанская дочка” написана первой, было бы естественно: Пушкин сначала своего Пугачева вообразил, а потом узнал. (Как всякий поэт в любви.) Но здесь он сначала узнал, а потом вообразил.

Тот же корень, но другое слово: преобразил».

Личная симпатия решает все

Содержательность рассмотренных диалогов реализуется посредством произносимых слов, но Пушкин всюду дает описание сопутствующих интонаций и мимики, что выразительно передает эмоциональное состояние говорящих; озвученному диалогу сопутствует вполне внятный диалог немой. Это способ освоения психологической углубленности в изображении героев.

В широком мире «Капитанской дочки», где много индивидуальных судеб, привычек, обыкновений, где обозначены и классовые различия, все-таки главенствует идея не разобщения, а единения. Утверждаются те начала, которые сулят процветание, продолжение жизни.

Есть основание обобщить, что личная симпатия — это единственный способ преодоления классовых противоречий. Тем самым и эпизод с Екатериной, и диалоги с Пугачевым вынуждают признать, что сугубо частное решение проблема имеет, но мирное общее решение ее невозможно. 

Не отдельному, пусть весьма завлекательному, но общечеловеческому отдан приоритет в «Капитанской дочке», не закрыты глаза и на колоссальные трудности, которые встретят люди на этом пути.

Автор: Юрий Никишов

Источник: discours.io