Б-52 от американской литературы. О Чарльзе Буковски

Буковски — уже другая эпоха, без «сухого закона» и Парижа, который для одних американцев — тропик Рака, а для других — праздник, который всегда с тобой. Тут либо шагаешь вослед классикам, как это делают, к примеру, те же Бернард Маламуд, Сол Беллоу или Курт Воннегут, либо обходишь их с фланга, а лучше — ударяешь в тыл.

Начиная читать книгу Чарльза Буковскии "Из блокнота в винных пятнах", вероятно, следует обратить внимание на дату рождения ее автора — 1920 год. Чарльз Буковски почти на двадцать лет младше Эрнеста Хемингуэя, на двадцать четыре года — Скотта Фицджеральда, на двадцать три — Уильяма Фолкнера, на двадцать девять — Генри Миллера, на восемнадцать — Джона Стейнбека, на десять — Пола Боулза…

То есть Буковски — уже другая эпоха, без «сухого закона» и Парижа, который для одних американцев — тропик Рака, а для других — праздник, который всегда с тобой. Тут либо шагаешь вослед классикам, как это делают, к примеру, те же Бернард Маламуд, Сол Беллоу или Курт Воннегут, либо обходишь их с фланга, а лучше — ударяешь в тыл. Что Буковски, собственного говоря, и делает, создавая новую литературу, так называемый «грязный реализм». По крайней мере, в Америке его считают «крестным отцом» этого направления в контркультуре, название которому в 80-е годы ХХ века дал Билл Буфорд, американский писатель и журналист. А «грязная» эта литература или «чистая» — это как посмотреть? В конце концов, дело не только в абсценной лексике и мусорной среде обитания ее героев, которые то и дело нарушают табу.

«В нарушении табу у Буковски есть некая свирепая (а также ироническая/юмористическая) намеренность. Он неистов и сексуально одержим в той же степени, в какой два его американских наставника — Уильям Сароян и Джон Фанте — не таковы, хотя агрессивную позу его следует понимать как крепкий панцирь, который он на себя надевает, чтобы защититься от вторжения», — читаем мы в предисловии, автор которого — в книге его имя не указано — буквально через несколько строк выводит родословную «непристойности» прозы Чарльза Буковски, она берет свое начало в классической традиции: «В "Сатириконе" Петрония, в "Золотом осле" Апулея, в мучительных, злых, лихорадочных стихах о любви/ненависти к Лесбии у Катулла или в "Декамероне" Боккаччо, с которого Буковски смоделировал свой роман "Женщины"».

Нам только кажется, что «грязный» реализм — явление ХХ века. А как же литература Возрождения, вообще ознаменовавшегося неслыханным падением нравов, которое не могло не отразиться в искусстве? Уже тогда предметом описания часто избирались не только героические деяния и высокие помыслы, но и самая обычная жизнь в ее низменных проявлениях.

Сам же Чарльз Буковски, как и его alter ego Генри Чинаски— герой пяти автобиографических романов Буковски, делил мир, причем не только литературный, на живых и мертвых, как другие — на «левых» и «правых», на Восток и Запад («Мертвых найти легко — они вокруг повсюду; трудно отыскать живых», Ч.Б.). Тут невольно начнешь решать с кем быть, от кого открещиваться. Но крестное знамение, совершенно точно, не для забулдыжных пальцев Буковски, он решал эту проблему «бомбежкой», и доставалось от него всем — и мертвым, и живым: «Не человечно терпеть мертвецов, от этого их мертвизна только увеличивается, а у них ее всегда порядком — и после того, как уйдут» (Ч.Б.).

«Записки старого козла», «Макулатура», «Женщины», «Фактотум», «Голливуд» — все это и еще много чего другого (Буковски был весьма плодовитым писателем) — безжалостное «ковровое бомбометание». И сам он — Б-52 от американской литературы.

Тут нужно пояснить, что «мертвые» по Буковски — это не только все учителя английского, практически все литературные журналы США, болтающие о мертвецах, но и практически все писатели, ну, может быть, кроме Эзры Паунда, Аллена Гинзберга («деградированного до буйствующего паяца» Ч.Б.), Эрнеста Хемингуэя и любимого им Достоевского. Живых мало, очень мало:

«Традиция сурова, голубчик, — если у тебя бодун, выпей зельцера. Хочешь написать стишок — перечитай Китса и Шелли, а хочешь выглядеть современным — перечитай Одена, Спендера, Элиота, Джефферза, Паунда и У. К. Уильмза, а также Э.Э. К. От всей этой игры смердит. В краях этих и пяти человек не наберется, кто сумеет четыре настоящие строки уложить. Играют в нее по-прежнему рохли, звездочеты, лесбиянки и преподы английского» («Из блокнота в винных пятнах» Ч.Б.).

Можно прославиться «Моби Диком», «Городом» и «Деревушкой», или «Островами в океане», или «Сексусом», «Нексусом» и «Плексусом», а можно «Почтамтом» — романом, написанным всего за двадцать ночей и открывшим миру писателя Чарльза Буковски —циничного, умного, сильного, ироничного и, самое главное, — честного.

Многие настоящие писатели стремились к такой предельной честности, и у каждого из них свой способ избавиться от лжи по ходу письма. Тут ведь главное не в бессонных ночах и не в выпитом у благорасположенных соседей вискаре. Один из самых проверенных и надежных способов — десантировать себя в собственное произведение, но не поднимая при этом свое alter ego выше письменного стола, «печатки», а лучше — плинтуса. Только так ты и поймешь, кто ты, и что нового ты можешь сказать читателю. «Чем туже и меньше становишься, тем меньше возможность ошибки и лжи» (Ч.Б.).

Так появляются «фальсифицированные автобиографии», скажем, Генри Миллера, Фердинанда Селина и Чарльза Буковски. И эти романы — их личный Байконур, их личная Масличная гора.

Возможно, претензии многих оппонентов Буковски связаны именно с тем, что он не желал менять свой «космодром», и сам не менялся: «старый козел», писал одно и то же. Но, если вдуматься, разве не «одно и то же» писали Борхес или Музиль с Кафкой? И разве за летом не наступает «одна и та же» осень? Или все-таки —каждый раз разная?

А вот с теми, кто считает, что Чарльза Буковски запоем читать невозможно, я, пожалуй, соглашусь. Он и вправду не из тех авторов, кого читаешь взахлеб: слишком уж много по-человечески нечистого всплывает в его текстах. От рафинированного и архетипического до очень личного, которое благодаря мастерству Буковски тоже оборачивается архетипическим, то есть — твоим. Возможно, кому-то это не понравится. К примеру, теще Буковски его проза активно не нравилась. Можем предположить, что не только теще. Думаю, что Мик Джаггер, да и вся группа «Роллинг Стоунз», тоже не испытал особого восторга после прочтения «Джаггернаута» — блестящего очерка, украшающего «Блокнот» и написанного Буковски после концерта «Роллинг Стоунз», на который он отправился с одной из своих девиц.

«Лос-Анджелес был журналистской «темой» Буковски, и репортаж привел его в «Форум» на концерт «Роллинг Стоунз». В «Джаггернауте» он помещает себя в центр подлинного события — и участником его, и наблюдателем: границы факта и вымысла размываются у него точно так же, как у Нормана Мейлера или Хантера С. Томпсона при их вылазках в "новую журналистику"».

Хотел бы в связи с этим отметить еще одну важную деталь, мимо которой прошли многие критики. Очерк останется непрочитанным до конца, если не знать, что автор его играет словами в названии: Джаггернаут (от санскритского «Джаганнатха», «владыка Вселенной», одно из имен Кришны) — термин в индуизме, обозначающий слепую непреклонную силу, когда кто-то неудержимо идет напролом, не обращая внимания на любые препятствия, как и сам Мик Джаггер.

«Блокнот в винных пятнах» в смысле открытий книга идеальная. Знакомство с Буковски — циником, скандалистом, алкоголиком и воплощением чуть ли не всех пороков — происходит тут, можно сказать, в исключительно гомеопатических дозах. Поэтому я бы вообще посоветовал тем, кто еще не знаком с его творчеством, вначале прочесть именно эту книгу. А дальше, как и положено взрослому человеку, решать самому — читать крупные вещи Буковски или отложить до лучших времен.

В «Блокноте» есть и эссеистика, и заметки на полях, и этюды, и стихи или попытка таковые написать, и даже так называемые «собачки» — заготовки для будущей прозы…

Открывается книга тремя отличными рассказами, один из которых — «Последствия многословного отказа» — мог бы украсить любую антологию короткого рассказа. Есть в нем даже что-то довлатовское: когда писатель-творец, фатально невезучий аутсайдер, сливается с выдуманным им художественным миром, населенным такими же маргиналами, как он сам, меняется по ходу сюжета, открывая нам душу тонкого, ранимого человека. А в финале мы, не задумываясь, становимся на его сторону.

Для людей с кое-каким читательским багажом Буковски — писатель настоящий, даже при том, что иногда его сильно «штормит», и желчь выливается из него галлонами. Блуждать в окрестностях его письма — одно удовольствие. Поблуждаешь-поблуждаешь, и вынесет тебя на такие яркие рассказы, как «Неопубликованное предисловие к "7 о стиле" Уильяма Уонтлинга» или «Другой». Или еще один, очень задевающий за живое — рассказ «Серебряный Христосик Санта-Фе».

Есть у этой книги и еще одно преимущество — уже для тех, кто начинал свое знакомство с писателем с его романов. Эта книга, в какой-то степени, позволяет нам заглянуть на его писательскую кухню. А еще сообщает нам об авторе много говорящие биографические подробности.

К примеру, мы узнаем, что Буковски не был человеком, поющим по утрам в клозете. По утрам, даже с большого «бодуна», он слушал Моцарта по радио, и писал прозу, заливая уши Бахоми Бетховеном: «Я люблю классику. Она есть, но ее нет. Она не поглощает собой работу, но присутствует в ней» (Ч.Б.). Что когда гнался за своим двойником (рассказ «Другой») — перешел на Густава Маллера. Частенько торчал на ипподромах: «Если я поеду на бега и меня там хорошенько тряхнет, я потом вернусь и смогу писать. Это стимул» (Ч.Б.). Профессиональным писателем решил стать в пятьдесят четыре года, из-за чего в первые годы страшно голодал, приходилось даже закладывать печатную машинку. Публиковался в самых разных журналах, от порнографических и альтернативных до элитарно-модернистских, таких как «Бласт», «Критерион», «Литтл Ревью», «Дайал», через которые в свое время прошли произведения Эзры Паунда, Т. С. Элиота и Джеймса Джойса.

Из «Блокнота» мы узнаем, что в детстве Буковски сносил от отца-американца жесточайшие побои, против которых не возражала и мать-немка, вывезенная отцом из Германии после войны. Что журналистику он изучал в городском колледже Лос-Анджелеса, себя определял как «поэта-изгоя» и поддерживал революционно настроенных студентов. Что однажды он даже был женат на миллионерше, с которой скоро развелся, но, в основном, сходился для совместного проживания с женщинами, у которых никогда не водилось больше двухсот баксов. Очаровательная шлюшка Молли из раннего рассказа «Последствия многословного отказа» или молоденькая таблеточница Нина из более поздней «Разминки» —яркие представительницы этого дивного дивизиона.

Узнаем мы много интересного и об американской литературе, причем такого, чего бы никогда не услышали от Норы Галь, Риты Райт-Ковалевой или Алексея Зверева — наших проводников-переводчиков в американский литературный истеблишмент. Например, что Томас Вулф был хорошим человеком, но писать не умел, а Теодор Драйзер был человеком интеллигентным, но писать не умел вообще. Фолкнер играл в детские игры, Стейнбек был чистым технарем, Хемингуэй — технарем только наполовину, а Шервуд Андерсон мог бы «всю эту проклятую шайку на письме переплюнуть» (Ч.Б.).

Для собирателей «крылатых выражений» эта книга вообще находка. Тут можно было бы набрать афоризмов не только литературного свойства, но и житейского. Правда, не все по ним смогут жить. Тем более — в России.

Книга заканчивается маленьким рассказом «Печальная подготовка», написанным за три года до смерти автора. В этом сборнике он смотрится как подведение итогов или, если быть точнее, — подведение «бабок». Забавно, что помогает писателю в этом его теща:

«Я спросил у жены:
— Как твоей матери понравилась моя книжка?
Жена моя — хорошая актриса. Она подбавила голосу шипящего презрения:
— Почему ему непременно нужно пользоваться таким языком?
Вероятнее всего, она имела в виду диалоги, но я уверен, что и фразы между ними ее тоже расстроили: жесткие, треснутые, шаткие, стигийские. Едва ли Шекспир.
Я преданно трудился в промозглых пещерах, чтобы так получалось. Я чувствовал себя оправданным от того, что она сочла их отвратительными. Если б она приняла мою работу, я б испугался — признак того, что я размяк, пошел по пути практикующих это ремесло.
У меня было долгое неебическое ученичество.
Мне хотелось выдержать капканы, сдохнуть у печатки с бутылкой вина под левой рукой и радио, играющим, скажем, Моцарта, под правой». (Ч.Б.)

Чарльз Буковски умер в 1994 году. На его надгробной плите в качестве эпитафии выгравирована надпись «Не пытайтесь» (Don't try), и изображен боксер в боевой стойке.

Никто и не пытается. И не потому, что надпись выглядит такой уж устрашающей, просто писателей, пишущих свои рассказы от руки печатными буквами — потому, что печатная машинка сдана в ломбард, а ты все равно хочешь писать честно, потому что по-другому не умеешь — больше не осталось. Он был последним из тех, у кого учился и кому не прощал, когда они начинали «за милю смердить мертвечиной». И после Чарльза Буковски никто толком не знает — где они, живые?

Цитаты

- Нас окружают мертвые, что при власти, ибо для того, чтобы добиться этой власти, им необходимо умереть. Мертвых найти легко — они вокруг повсюду; трудно отыскать живых».

- Большинство поэтов читает скверно. Они либо слишком тщеславны, либо слишком глупы».

- Величайшие завистники вообще писать не могут».

- Писательство, наконец, становится работой, особенно если пытаешься платить за квартиру и содержать ребенка».

- Язык пишущего человека происходит из того, где он живет и как».

- Я писатель, понимаете. Если мне нужно выпить, я предпочитаю у печатки».

- Пару дней спустя меня вызывали в отдел кадров. Два-три дня я пропустил из-за пьянства. Там сидела красивая молодая сука.
— Вы Чарльз Буковски?
— Ну.
— Вы сочинили тот рассказ в «Стори»?
— Какая разница?
— Мы повышаем вас до нарядчика книжной экспедиции».

- У плохих писателей есть наклонность разговаривать о писательстве; хорошие же будут говорить о чем угодно, кроме этого. Ко мне приходило очень мало хороших писателей».

Автор: Афанасий Мамедов

Источник: www.labirint.ru