Александра Маринина: «Мне не надо про подвиги, мне надо, чтобы слезы навернулись»

Писатель-прозаик, автор книг детективного жанра, создательница образа майора Анастасии Каменской Александра Маринина рассказала проекту «Книги моей жизни», какие книги ее захватывают.

– Какую книгу из раннего детства хорошо помните?

– «Волшебника Изумрудного города», которого читала, начиная лет с трех-четырех.

– Кто читал?

– Ну, конечно, сама. Я из ранних. Папа с мамой молодые, жили мы в центре Ленинграда, у родителей работа и масса друзей, им нужно много свободного времени, чтобы заниматься своей бурной молодой жизнью. А мы жили, слава тебе Господи, в коммунальной квартире, то есть ребенка не бросали одного в четырех стенах – были соседи, в случае чего всегда присмотрят. Меня быстренько научили читать, чтоб можно было оставлять одну. «Волшебник Изумрудного города», «Незнайка» все три тома, «Королевство кривых зеркал» – это все было лет до 7–8, до второго класса.

– Что ж такое случилось во 2-м классе?

– Меня постиг шок. Воспитывали же правильно – это был конец 1950-х – начало 1960-х – значит, надо читать Диккенса, Марка Твена – тоска смертная для 6–7-летней девчонки! Ну, просто удавиться можно. Но папа сказал «надо» – значит, читаю, продираюсь через описания многокилометровые: комната такая, такой комод, такое окно, такой он весь пыльный, этот герой, – в общем, ужас какой-то.

– Это про кого конкретно?

– Про Диккенса, «Домби и сын», «Оливер Твист», «Николас Никльби»… И вдруг мне попался Александр Беляев – «Голова профессора Доуэля». Там после описательного диккенсовского мракобесия первая строчка: «Прошу садиться» – сразу диалог! Была переменка, 4-й этаж нашей английской 183-й школы, я стою у окна, помню, как меня трясет от восторга: оказывается, можно вот так, сразу с диалога начитать, нормальные человеческие слова, разговаривает профессор с девушкой, которая пришла наниматься к нему медсестрой. «Прошу садиться». Боже мой, значит, вообще есть другая литература! Не тяжелое занудство, а реальная речь. На какое-то время я «пропала» с Беляевым, с Ефремовым, со всем тем, что не английская классика. Родители, слава Богу, быстро заметили, что я читаю не то, но раз ребенку это интересно, значит, пошла в ход «Библиотека приключений», которую я читала, начиная с первого дела Мегрэ. Мама-то была свистушка в этом смысле – ребенок занят, ребенок хорошо учится, ребенок здоров – слава Богу. Папа контролировал процесс, старался следить за тем, что читаю, поэтому мне был дан том Куприна с точным указанием прочесть рассказы «Allez!» и «Слон».

– Куприн в младших классах как-то…

– Но ведь сказано конкретно «Allez!» и «Слон», больше никуда не лезу.

– Такая послушная, не любопытная?

– Да, такая. Но к моей бабушке, на мое несчастье или счастье, пришла приятельница, которая увидела, что у меня возле кровати на столике лежит томик Куприна, и говорит: «У тебя Машенька читает Куприна в 10 лет?» На что моя разумная бабушка, папина мама, сказала: «Ну и что, ну не “Яму” же она читает?» Естественно, тут же был найден том с «Ямой» и пошло – Мопассан, Золя и все вокруг этого. Я была читателем всю жизнь. Когда меня пытаются назвать писателем, я отбрыкиваюсь всеми руками и ногами. Я не писатель, я автор. Но на самом деле я, в первую очередь, читатель. А моя биография как читателя вся была построена на случайностях.

– Кто был книжным героем Вашего детства?

– Не было. У меня вообще никогда не было героев и героинь. Я никогда не оценивала книгу с точки зрения главного персонажа. Я ее оценивала всегда с точки зрения сюжета, настроения, мысли.

– А школьная программа?

– Про нее особый разговор. Когда я училась, школьная программа была составлена определенным образом, все понимают, каким. И подавалось все тоже строго определенным образом. Нам так рассказывали об изучаемых произведениях, что дети логически осмыслить не могли, но чувствовали корявость и лживость того, что нам говорили. Книги читались через не хочу, с отвращением, со скукой, через не могу, просто под угрозой страшной штуки под названием «контрольная» и еще более страшной штуки – сочинения.

– У меня было иначе.

– А у меня – так. Только сейчас, последние лет 5–7, я начала перечитывать «школьную программу» совершенно другими глазами. Но в той школьной программе был Горький, а у Горького был роман «Мать». Я была, наверное, единственная в классе, может быть, вообще единственная в городе Москве (школу уже в Москве оканчивала), а может быть, и во всем Союзе, кто влюбился в этот роман в 9-м классе, когда его проходили. Я так плакала, мне так было душевно больно за Ниловну… Не знаю, может быть, меня Бог в темечко поцеловал в тот момент. Это был единственный раз за всю школьную программу, когда я вдруг поняла, что нам неправильно всё говорят, что не про революцию этот роман, и не про Павла Власова, а роман именно про Ниловну и про то, что мать, даже не понимая революционных идей, даже не разделяя их, делает все, чтобы защитить своего мальчика, своего малыша, своего сына. Это до меня почему-то дошло в 15 лет. Потом университет, диссертация, научные работы – и как-то не было ни интереса, ни душевного ресурса вернуться к этой классике, мимо которой мы проскочили как паровоз мимо платформы. Вот сейчас потихонечку я стала к ней возвращаться.

– Можно считать «Мать» одной из книг Вашей жизни?

– Одной из – безусловно. Вы помрете с хохоту, если я скажу, что собираюсь читать: Гоголь «Выбранные места из переписки с друзьями». Знаете, почему?

– Почему?

– Потому что сейчас собираю материал для книги, которую пишу. Это XIX, и XX, и XXI века, а начинается все в XVIII… Мимо петрашевцев проскочить никак нельзя. Я натыкаюсь сначала на фамилию Чернышевский, потом я натыкаюсь на слова «Письмо Белинского Гоголю» и начинаю понимать: что-то такое было 45 лет назад в школе. Открываю письмо Белинского Гоголю, начинаю читать, и волосы на голове шевелятся. Как так можно?! Как один уважающий себя человек, интеллигент, с высшим образованием, смеет писать другому человеку: «Да Вы больны, сударь, Вам лечиться надо»? Это вообще что такое? Письмо прочитала, думаю, не может быть, наверное, что-то я не так поняла. Надо почитать критику. Открываю хорошую статью, написанную в 1993 году, которая популярно, по полочкам мне все объяснила, про позицию Белинского, про позицию Гоголя, про то, что Белинский грубо передергивает, вытаскивая слова Гоголя из контекста и обыгрывая их совсем не так, как Гоголь, вообще говоря, имел в виду. Безумно интересно. И возникает вопрос – ну, почему, когда я училась в школе, этого нельзя было так нам рассказать, объяснить вот так, чтобы это действительно было нам понятно, интересно и чтобы мы это уже тогда запомнили?

– Гоголя любите?

– Так в том-то и дело, что не любила всю жизнь именно потому, что в школе нам рассказывали и заставляли писать сочинения «Чичиков у Коробочки», «Чичиков у Ноздрева», «Чичиков у Собакевича». Про Гоголя на самом деле мы ничего толком не знали. И вот только сейчас… ну, слава Богу, вовремя, еще есть время успеть перечитать и оценить здоровыми, трезвыми глазами.

– Из школы с кем еще из писателей вышли?

– Еще был рассказ «Тоска» Чехова. Тоже я рыдала, как подорванная, на нем притом, что в школе подлежал изучению «Вишневый сад», который в 15 лет не сильно актуален, особенно если рассказывают про вырубку вишневого сада как революционный образ. В результате сейчас во время сбора материала к той книге, которая сейчас у меня в работе, перечитала Чехова совершенно иначе. Перечитала те повести, которые литераторами, филологами относятся к разряду идеологических повестей – это «Дуэль», это «Скучная история», «Рассказ неизвестного человека».

– Уже несколько раз прозвучало «над тем, что сейчас в работе» – что в работе?

– Длинная-длинная история, сага про несколько поколений юристов. Действие должно начинаться в 1845–1846 годах примерно, то есть еще при Николае I, далее реформы Александра II, антисемитизм Александра III, Столыпин, революция, коллективизация, война, репрессии, 1960-е, оттепель, которая быстро перешла в очередную волну антисемитизма на деле Рокотова и Файбишенко, ну, и далее до наших дней. Будет ли это один роман или несколько книг, пока совершенно непонятно.

– Это что же – теперь для работы придется всю русскую литературу перечитывать?

– Ну… «Бесов» точно придется перечитывать, потому что без нечаевщины никак не обойтись. Раз у меня юристы, значит, это адвокаты, прокуроры, судьи… Мне нужен процесс самого Нечаева, и мне нужны процессы его последователей: процесс Веры Засулич, процесс Гончарова. Никуда не денешься, поэтому «Бесов» придется перечитывать.

– А еще?

– То, что мне нужно из Тургенева, я уже перечитала…

– Как Тургенев?

– Очень любопытно, очень. Мы проходили-то «Отцов и детей», сейчас я прочитала «Дым», который мне был нужен. Страшно меня удивило, до какой степени лукаво было литературоведение и преподавание в школе в советское время. Главный герой, как нас всегда учили, он – образец, он – положительный, автор потому и сделал его главным, что разделяет его позицию. Я как-то так привыкла, что во всей классической русской литературе кто главный герой, тот и прав, а значит, автор в момент написания эту позицию и разделяет. Теперь в мозгах немножко просветлело, я поняла, что совершенно Тургеневу Литвинов-то несимпатичен, глубоко несимпатичен, он издевается над ним, он обнажает его слабости в самых нелицеприятных выражениях, не сочувственно, а именно так вот издевательски. И на самом деле Тургеневу-то интересен западник Потугин. Опять же, согласен ли Тургенев со всем тем, что говорит Потугин, или ему просто интересна вот эта точка зрения? Поэтому очень внимательно все, что говорил Потугин, буквально с лупой, все его высказывания читала.

– Салтыков-Щедрин – Ваш писатель?

– Очень нравились «Господа Головлевы», при этом снова спасибо моему отцу, который буквально одной фразой поставил мне мозги на место. «Господа Головлевы», по-моему, это 8 класс или начало 9-го… Читаю и понимаю, что во мне бурлит чувство гадливости, отвращения. Папа заходит в комнату: «Что читаешь?» «Вот “Господа Головлевы”, нам по литературе задали». «Ну, и как?» Я говорю: «Знаешь, мне так противно, хочется пойти помыть руки». Он говорит: «Вот, это великая сила художественного слова!» И буквально в одну секунду я поняла: мне противно не потому, что скучно, а потому, что гениальный стилист Салтыков-Щедрин сумел описать эту семейку так, что действительно противно, и ты понимаешь, какие они все мерзкие.

– Можем считать «Господ Головлевых» тоже книгой жизни?

– Да. Она очень четко и, слава Богу, вовремя показала, что эмоции, которые читатель получает при чтении текста – заслуга автора. Это не заслуга читателя, это заслуга писателя, который сумел эту эмоцию донести.

– Не соглашусь только в маленьком нюансе – Вы талантливый читатель…

– Я преданный читатель, это точнее. После школы или даже вопреки школе остались «Красное и черное», «Старик и море» и «Короткая жизнь Френсиса Макомбера». Первые две – тоже этап в моей читательской жизни. Поскольку читала я неправильно, бессистемно, не по возрасту, то совершенно естественно, что в этих книгах попадались огромные куски, которые мне, девочке 8–13 лет были неинтересны. Даже в «Трех мушкетерах» примерно половина текста мне была неинтересна: осада Ля-Рошели, эпикурейцы…

– «Три мушкетера» – мальчиковая книга.

– Сначала я очень полюбила фильм, взяла книгу и поняла, что тоска смертная, больше никогда к ней не возвращалась. Начала я читать «Старика и море», никогда бы не взялась, но поскольку школа была английская, по английской литературе дошли мы до Хемингуэя, было велено его читать. Нам, слава Богу, преподаватель разрешил читать по-русски, но обсуждать, пересказывать, отвечать на вопросы и писать сочинения мы должны были, конечно, на английском. Я открыла, просмотрела быстро – ни одного диалога, сразу затосковала, думаю, как мне будет грустно и тяжело. Начала читать и через две страницы я с изумлением поняла, что я ничего не пропускаю, я читаю каждое слово. Дочитала за один присест. И вот пока не прочла финальную фразу: «Старику снились львы», не оторвалась, не мазнула глазами ни по одной фразе. Закрыла, посидела, подумала. Пришла в голову совершенно очевидная, простая мысль, которую, к сожалению, никто из взрослых мне вовремя не объяснил, но, слава Богу, хотя бы сама я додумалась: что если писатель какую-то фразу написал, ну не просто же так, ну не от нечего же делать, ну, наверное, она ему была нужна для чего-то, наверное, она нужна произведению или она нужна ему самому, ну не от скуки же. И какая же я дура, что пропускаю целые страницы. Тут попадает мне в руки «Красное и черное» – это была первая большая вещь, то есть не рассказ, а большой роман, который был прочитан без единого пропуска.

– «Красное и черное» – книга жизни?

– Сама по себе книга – нет. Перечитывать, наверное, не буду, потому что, скажу честно – роман мне не понравился. Но я читала каждую фразу. Он для меня в этом плане этапный роман именно как для читателя. Роман, который научил меня, что читать надо все, ничего пропуская. Если тебе интересен автор и ты его уважаешь – не пропускай. Если ты начал пропускать, значит, автор тебе не интересен, а не интересен, тогда зачем книгу дочитывать?

– «Макомбер»…

– «Короткое счастье Френсиса Макомбера» – тоже Хемингуэй, рассказ, который у него называется выспренним словом «новелла». Мне так было жалко этого Макомбера, все его затюкали, жил он с осознанием, что он слабый, что он неудачник, что он ничего не стоит, и жена красавица и умница ему досталась чисто случайно, и вообще весь он такое негодящий. И вдруг на сафари ему посчастливилось: именно от его выстрела погибает крупный зверь, и он теперь герой, его все превозносят, ему все аплодируют и пьют за его здоровье. Но на следующий день он узнает, что зверь погиб не от его выстрела, а от выстрела второго охотника, который, к тому же, успел стать любовником его жены. Это такое мужское унижение, которое очень трудно перенести. То есть его счастье длилось всего несколько часов. Такой пронзительный рассказ, я так плакала. Хотя Хемингуэя, повторяю, я тоже не люблю. Но вот эти два произведения «Старик и море» и «Короткое счастье…» люблю очень.

– А кого ж мы любим-то по-настоящему?

– Да никого на самом деле. Никого. Есть книги, которые, если попадают ко мне в нужный момент и совпадают с моим душевным состоянием…

– Резонируют?

– Читаются с удовольствием. А сказать, что я кого-то люблю так, что могу в любой момент жизни сначала до конца и с любого места – нет, такого писателя нет.

– Хорошо, меняем слово «любимые» на интересные, зацепившие, тронувшие?

– В следующий период уже, наверное, только то, что было в журналах. Потому что в книжном формате выходили «Малая Земля», «Возрождение», материалы XXIV, потом XXV, потом XXVI съездов КПСС. Дома была библиотека достаточно большая, но все было прочитано еще в школьные годы. Вот, кстати, у Джека Лондона меня зацепил роман, который почему-то не пользуется большой популярностью. Вспоминают «Время не ждет», «Мартин Иден», «Сердца трех», рассказы, а вот «Маленькую хозяйку большого дома» почему-то вспоминают очень редко. А это самый любовный роман Джека Лондона, который вообще можно себе придумать. Это такая история про любовь!

– Называю наугад – «Мастер и Маргарита»?

– Не понравился абсолютно, ну, вот никак. Ну, что ж такое, думаю, наверное, я тупая. Ну, все ж вокруг восхищаются, все вокруг носятся с этим романом, цитируют, превозносят… Для меня этот вопрос остался открытым. Прошло время, и где-то году так примерно в 2002–2003 выходит сериал Бортко «Мастер и Маргарита». А поскольку за плечами у меня уже был опыт экранизации моих книг, и все, и режиссеры, и сценаристы в один голос твердили, что невозможно перенести на экран все так, как написано – будут говорящие головы, и автор должен смириться с тем, что киношники его дописывают и переделывают. Я смирилась. Но мне стало интересно: вот, думаю, а с Булгаковым они тоже так поступили? Поэтому, когда пошел сериал, я с книгой на коленях следила за событиями на экране. И поняла – очень даже можно написанное перенести на экран без искажений и без купюр. Это раз. Во-вторых, я фактически прочитала книгу еще раз, и еще и услышала, и увидела зрительный ряд. Так вот когда все закончилось, я подумала: а вроде бы даже и правильно, что мне не понравилось в первый раз. Роман-то ни о чем. Там нет ни одной додуманной, доведенной до конца мысли. Все чуть-чуть обозначено и брошено, будто у человека или с мышлением какие-то проблемы, и он не в состоянии додумать и довести мысль до конца, или ему вообще лень додумывать. Осталось какое-то ощущение халтуры. С этим ощущением я и живу.

– Почему же «Мастер…» так долго и прочно популярен?

– От непонятности. Именно потому, что ни одна мысль до конца не доведена, и каждый думает: «Наверное, я чего-то не понял. Но раз я не понял, значит, наверное, что-то в этом есть».

– Может, настанет время, Вы прочтете «Мастера и Маргариту» и скажете: «Ах!».

– Наверняка настанет, когда я поумнею, когда жизненный опыт станет другой, читаем-то мы все равно через призму своего опыта.

– Кто нам следующий не понравился?

– Нам не понравился Фаулз. Ни «Коллекционер», ни «Волхв», ни «Червь» по сердцу мне не пришлись. Вот, знаете, кто мне понравился? Это из совсем свежего. Есть такой американский автор Джесси Келлерман.

– Неужели «Гений»?

– «Гений»! Папа Джесси Келлермана – Джонатан Келлерман – автор хороших детективов, профессиональных, качественно проработанных. Сам Джесси пишет очень интересные романы, не совсем детективы, не совсем триллеры. «Гения» прочитала запоем, мне страшно понравилось. Взялась з другую его книгу – «Философ» – понравилась еще больше.

– Современное «Преступление и наказание» на американский лад.

– Не совсем так. Главный герой – молодой человек, который получил философское образование, неспешно пишет диссертацию, не убивается над этой работой. Но жить на что-то надо, тем более, девушка его в начале повествования выгоняет, ему еще и спать негде. Он начинает искать работу и натыкается на объявление: нужен собеседник, человек, с которым поговорить. Он звонит, практически ни на что не рассчитывая, а его приглашают на собеседование. Оказалось, что его будущий работодатель – старая женщина, которая в свое время тоже занималась философией, необыкновенно образованная, необыкновенно умная, одинокая, достаточно тяжелобольная. И очень богатая. Ей нужен человек, который каждый день, условно говоря, с 3 до 5 часов вечера разговаривал бы с ней о Канте, о Гегеле, о Фрейде, о смысле жизни, о Шопенгауэре… Главный горой, очень хороший мальчик лет примерно 25–27, испытывает колоссальное удовольствием от этих бесед, это его специальность, это то, что он знает и любит, ему интересно мышление этой дамы. Он очень боится, что она его выгонит, очень боится, что она умрет, ну, как же он без этих бесед. Он не думает о деньгах, хотя дама ясно дала ему понять, что он после ее смерти свое получит. Но он об этом совершенно не думает, потому что ему дорого это общение, нахождение в обществе человека, понимающего то, что ему интересно. Пожилая дама для него ценна и как собеседник, и как личность. Но Альма, к сожалению, все-таки умирает. И события дальше разворачиваются так, что этот вот чудесный молодой человек, такой философ, такой весь наполненный добром, позитивом, стремлением к мудрости, превращается в убийцу. Причем он даже не понимает, как это случилось, в какой момент это случилось, как же так вышло? Что из такого вот благостного, абсолютно неагрессивного, высокоморального человека, руководствующегося высокими этическими соображениями, он превратился в беглого преступника, который пытается скрыть следы, который убивает попутно еще и тех, кто даже гипотетически может оказаться свидетелем, заподозрить и разоблачить его. Незаметное такое и мастерски написанное превращение.

– У Вашей Насти Каменской любимые книги какие? Они с Вашими совпадают?

– Да, да, да.

– Она же у Вас детективы в свободное от расследований время переводила?

– Она у меня переводила Макбейна. Эда Макбейна я читала с большим удовольствием, очень резко отличался он от всех остальных авторов, пишущих в криминальном жанре, особенно переводных с английского. Он всегда непредсказуемый.

– А Вы всегда знаете заранее, что с Вашими героями произойдет?

– Иногда знаю, иногда нет, по-разному. Каждая книга пишется по-разному, даже технически. Некоторые – вот села и пишу, что в голову придет. А что придет в голову завтра – неизвестно. Есть книги, у которых мне удается заранее продумать сюжет, и даже расписать его поэпизодно, поэтому к моменту начала работы над текстом уже точно известно, когда, что, с кем и почему и на какой эмоциональной ноте. Например, в книге «Убийца поневоле» я очень хорошо помню, как все это происходило: смерть Бокра совершенно не планировалась. Но книга писалась из головы, то есть я садилась, включала компьютер – и вперед. Помню, ехала на работу в тот день утром, а утром метро московское забито, мало шансов, что тебе удастся сесть, открыть книгу и почитать, поэтому единственное, что остается, – стоять и думать. И вот я стояла и думала над тем эпизодом, который сегодня в обеденный перерыв, а потом после работы буду писать. И вдруг мне стукнуло в голову, что Бокра нужно убить, это будет правильно, он должен умереть. С чего мне такое пришло в голову, с какого перепугу – этого никто не знает. Но я приехала на работу, когда наступило время обеденного перерыва, я включила компьютер и написала сцену его убийства. Жалко было, плакала, до сих пор плачу, если попадаю вдруг в фильме на этот эпизод, но что делать?

– Жестокие вы, авторы! Что делать? Не убивать, если так жалко. Кстати, к Агате Кристи как относитесь?

– Не произвела впечатления.

– А Конан Дойль?

– Вот Конан Дойль – это отдельно, это да. Конан Дойль случился в моей жизни тоже лет в 8. Чтобы ситуация была понятна, чуть отвлекусь. Мы жили, как я уже говорила, в коммунальной квартире, дом старой постройки, очень высокие потолки. Книг в доме было много, поэтому отец по собственному эскизу заказал стеллаж под потолок. Книги, которые, предполагалось родителями, мне можно, стояли на той высоте, на какую я могла дотянуться. Все, что не положено, выше. В том числе выше стоял Конан Дойль – я видела эти черные корешки, эти красные буквы. Ну, стоит какой-то Конан Дойль, что мне с него? Вот тут стоят Куприн, которого можно, Чехов, Пушкин, Толстой на нижних полках. Уезжаю летом к бабушке в город Львов, там у меня подружки, которые чуть постарше. Одна взахлеб рассказывает: «Представляешь, я тут прочитала такую потрясающую историю!» – и «Собаку Баскервилей» мне пересказывает. Но ни автора, ни волшебных слов «Шерлок Холмс» произнесено не было. Только история про страшную собаку на болотах, глаза как блюдца, фосфором намазана, поэтому светится, всем страшно. Возвращаюсь домой, пересказываю папе, что есть такая книжка где-то, наверное. А он кивает на стеллаж: «А вон она стоит». Наступила эпоха Конан Дойля. Но эпоха эта сама себя ограничила, потому что первые три тома – да, четвертый том – так, со скрипом, из оставшихся четырех томов, всего их, как вы помните, восемь – ничего.

– А где стихи, где поэты?

– К стихам отношение у меня сейчас сложное. Был период, это вторая половина 1960-х – первая половина 1970-х годов, когда я очень увлекалась стихами современных поэтов. Окуджаву знала наизусть всего, Евтушенко знала наизусть, наверное, половину, Рождественского и Вознесенского тоже могла читать подолгу вслух, на память. Был период в моей жизни, это где-то мне было лет, наверное, 18-19, когда я активно прошерстила всю романтическую поэтическую классику XIX века. Но делала это с совершенно определенной целью – у меня был очень короткий период увлечения написанием романсов, поскольку музыкальное образование у меня, какое-никакое, худо-бедно, имелось. На гитаре еще умела играть. Тогда нужно было найти подходящий мне по размеру, по смыслу, по стилистике поэтический текст, чтобы написать на него музыку, ну и потом, естественно, петь. Вот с целью поиска под свои слабые музыкальные потуги я переворошила почти всю отечественную лирику.

– Нашелся достойный?

– Баратынский случился тогда в моей жизни. Но, к сожалению, это оказалось то самое стихотворение, которое так удачно процитировано героем Вячеслава Тихонова в фильме «Доживем до понедельника». Само-то стихотворение совершенно замечательное и, кстати сказать, абсолютно любовное. Финал, который был там процитирован, он такой глубокомысленный, философский: «Не властны мы сами себе в младые наши лета». А все-то стихотворение «Притворной нежности не требуй от меня, я сердца моего не скрою хлад печальный» вовсе не философское, а именно любовное. На него я написала музыку, потом, естественно, никому никогда не говорила, что это моя музыка, говорила, что это старинный русский романс. Довольно много лет потом я его в кругу близких пела. Такие два этапа у меня были: один прагматический, а другой был искренний, потому что это увлечение Евтушенко, Рождественским, Вознесенским и Окуджавой было искренним, мне все это очень нравилось, было по сердцу.

– Что больше всего любите у Окуджавы?

– «Прощание с новогодней елкой» почему-то. Тоже не самая популярная его вещь, но какая-то в ней щемящая боль такая…

– Вам надо, чтобы щемило.

– Мне про подвиги не надо, мне надо, чтобы вот здесь сжалось, и слезы чтоб навернулись у меня.

Беседовала Клариса Пульсон

Источник: Сайт Александры Марининой