Сергей Шаргунов: Лицемерие хуже любой брани

Помню, я дружил с одной девочкой, и как-то раз она мне сказала: «Не буду больше с тобой общаться, мне бабушка запретила, потому что у тебя папа — священник!» Несколько раз я в детстве сталкивался с осуждением сверстников.

— Сергей, в очерке «Мой батюшка» Вы писали, что обычно скрывали, кем работает Ваш отец. Понятно, что это особенность времени, что не скрывать было опасно. Но Вам самому не приходилось испытывать смущение из-за того, что папа не «обычный» человек, а священник, «поп»? Перед одноклассниками, например.

— Помню, я дружил с одной девочкой, и как-то раз она мне сказала: «Не буду больше с тобой общаться, мне бабушка запретила, потому что у тебя папа — священник!» Несколько раз я в детстве сталкивался с осуждением сверстников. Одноклассник сказал ехидно, что видел, как я вхожу в церковь, другой мальчишка ругался из-за того, что увидел у меня на шее крестик.

Но все же главное, почему я не называл папу священником при «посторонних» — это домашнее воспитание. Просто в тогдашней ситуации лишний раз подставляться было неправильно, и родители меня щадили — чтобы не было лишних разговоров и чтобы маленькому ребенку не приходилось выслушивать неприятные слова в адрес собственной семьи или просто ощущать неприветливость. Потому что, когда я был маленьким, я, конечно, рвался рассказать всем на свете, что я был в церкви на празднике, что меня там кропили святой водой и прочее. Я уже с четырех лет начал прислуживать в алтаре. Помню, как владыка Киприан (Зернов; архиепископ Берлинский и Среднеевропейский, почетный настоятель Московского Скорбященского храма на Ордынке. — Ред.) вверял мне старинное окованное Евангелие размером с мое туловище, и я его держал. Я был уверен, что стану священником, когда вырасту, и даже играл в священника. Из-за этого тоже возникали всякие коллизии. Как-то раз папа очень на меня рассердился: к нам пришел какой-то гость, а я вдруг начал бегать, размахивая часами на цепочке, как кадилом, а потом взял мамин платок и стал трясти им, как платом над чашей. Папа, конечно, выставил меня вон.

Поэтому, когда взрослые задавали вопрос, кто твой отец, я отвечал, как научили родители, — переводчик (а папа действительно долгое время работал переводчиком). И потом даже отвечал так по инерции. В последний раз я сказал «переводчик», как сейчас помню, осенью 1992 года. Мы с семьей были на даче, и соседка спросила меня об этом из-за забора. И потом она недоумевала, когда от мамы услышала совершенно другой ответ. Тогда мне и прояснили, что скрывать уже не нужно. Потому что наступило другое время: было пышно отпраздновано тысячелетие Крещения Руси, все ломанулись в храмы.

— В чем особенности воспитания в семье священника? Чувствовали ли Вы отличия между Вашим воспитанием и воспитанием одноклассников, друзей?

— Конечно, особенности есть. И хотя я наблюдал много очень разных семей священников, мне кажется, что в целом религиозное воспитание дает какой-то правильный романтизм и идеализм, какую-то нужную окрыленность, без которых сложно в жизни. Это почти всегда — привычка к труду, в том числе и к труду умственному. Привычка к отзывчивости. И в семьях династийных, где дети пошли по стопам своих родителей, и в семьях, где дети становились певцами, художниками, архитекторами, краснодеревщиками и много кем еще, присутствует какая-то правильная закваска. Даже когда человек, казалось бы, пошел совсем в другую сторону. Писатель Варлам Шаламов, например, был сыном священника, и хотя он не был религиозен, тем не менее вот эту обостренную совестливость пронес через всю свою жизнь и творчество. Собственно, из семей священников часто выходили люди, отзывчивые к судьбе народа, как бы это громко ни звучало.

Бывает, конечно, и по-другому. Бывают родители-неофиты, родители-максималисты, и здесь, мне кажется, нужно учиться проявлять деликатность по отношению к собственной семье. Поскольку это может аукнуться обратной реакцией. Но и не обязательно обратной — по-разному все складывается. Что касается моей семьи, с самого детства она привила мне большой интерес к книгам, знаниям, истории, в том числе и новейшей. Первой книгой, которую я прочитал, были жития святых, собранные в Америке монахиней Таисией (Карцовой). Причем выпускалась она тогда в папиной подпольной типографии. Сейчас об этом можно говорить, а в то время его, конечно, могли за это посадить — но он выпускал православную литературу для распространения в среде верующих. Кроме того, я с детства читал по-церковнославянски, имел представление о богослужении и знакомился с богатой духовной культурой, без которой прак­тически никогда не было русских писателей. Мне кажется, это тоже очень важно.

— В старших классах и после школы Ваши взгляды по многим вопросам стали расходиться с отцовскими, начались непростые отношения…

— Я бы не стал говорить о каких-то непростых отношениях. На самом деле это штамп, и я даже не знаю, чем он подтверждается. Чьими-то домыслами в Интернете? Как правило, именно так. Но это ведь место, где пишут всё что угодно. Я читал на каком-то сайте, что «Сережа называет своего отца мракобесным попом, а тот его, в свою очередь…» — и так далее. Но ведь это какой-то недруг сочиняет.

Конечно, в юном возрасте любые родители могут напрягать, что бы они ни говорили и что бы ни делали. Будут ли они, например, спокойно относиться к твоей учебе, или, наоборот, будут все время переживать — тебя может раздражать, по сути, всё. Конфликтность свойственна человеческой природе, и не всегда это страшно. И если это не переходит в зло, в агрессию, то вполне нормально, когда в семье есть разговоры, обсуж­дения и даже разные воззрения.

Да, у нас возможны некоторые расхождения, бывает разная острота восприятия, но в каких-то главных вопросах, к счастью, я со своими родителями — и с папой, и с мамой — единомышленник. И что важно — папа и мама между собой всегда были единомышленниками. Ясно, что по любому вопросу — ну, например, нужно ли России участвовать в сирийском конфликте или как относиться к платной парковке в Москве — может возникнуть много мыслей, но ведь это не повод для внутрисемейной войны.

С папой у меня всегда были хорошие отношения. Теплые и доверительные. Я всегда восхищался тем, что он знает столько языков, что у него в жизни было множество интересных историй. Помню, папа рассказывал мне, как он полз по тающему льду через речку или как однажды встретил медведя в лесу — и я все это мгновенно проецировал на себя. А теперь я вижу, как мой собственный сын воображает себя мной. Например, когда я рассказывал Ване разные авантюрные истории из своего детства — как я устроил потоп или пожар — он тут же садился и начинал записывать их от первого лица.

— А какие истории из тех, что рассказывал отец, Вас особенно цепляли?

— Мне всегда нравилась папина история из Суворовского училища. Мальчишки один другому должны были передавать матерное словцо. А на папе почему-то закоротило, и он не смог произнести. Его пытались дразнить «святым», но поскольку у него были крепкие кулаки, попытки быстро прекратились.
Мне кажется, что священнический дар — именно дар — все-таки был заложен в нем изначально. Бывает священническая динас­тийность, но бывает, люди прямо рождаются священниками. Не знаю, не говорю ли я здесь ересь, но по отношению к папе у меня сложилось именно такое впечатление.

Выстрелить и напоить чаем

— Вы говорили, что в детстве сами хотели стать священником. А в какой момент желание пропало?

— Просто подрос и стал понимать, насколько это серьезно. Но вот у моего знакомого священника, протоиерея Владимира Шибаева (настоятеля церкви св. Николая Чудотворца в г. Сен-Луи, Франция. — Ред.), недавно сын-весельчак остепенился и стал священником. И для отца Владимира, поскольку он сильно болеет, это стало огромным подспорьем. И теперь я в Фейсбуке с удовольствием лайкаю фотографии его сына в священнической рясе. Говорю это к тому, что в жизни всякое бывает. Кстати, папа никогда не тянул меня волоком в семинарию и всегда давал понять, что быть священником — это колоссальная ответственность.

— Большая, чем писательство?

— Я думаю, это разные пути, которые нельзя сравнивать. Но с духовной точки зрения, конечно. Хотя и писатель влияет на множество людей. Но, на мой взгляд, пастырское служение требует предельной праведности как проповеднического примера. Особый выбор и повторюсь: колоссальная ответственность.

— А Ваша литературная деятельность для Вас — служение?

— Литература — это самое главное из того, чем я занят. Я сейчас завершаю большую книгу о Валентине Катаеве из серии «Жизнь замечательных людей». Немногие знают, что этот писатель происходил из старинного священнического рода и что его троюродными братьями были архиепископы-новомученики. Многие думают, это просто некий советский писатель — а на самом деле блестящий стилист, ученик Бунина, белый офицер. Удивительная траектория жизни от темного подвала в одесской ЧК, где его должны были расстрелять, до зала в Кремле, где ему вешали звезду Героя Соцтруда. Очень сложная, большая биография, очень сложный, большой писатель.

— Какие темы, вопросы Вас наиболее интересуют как писателя?

— Мне интересен герой. Во-первых, как человек, выражающий время, а во-вторых, как сильная личность, которая производит впечатление. Наше время дает нам разные типажи, интерес­ных и ярких и достойных персонажей. Недавно я написал рассказ «Свой» про трагическую судьбу добровольца, который уехал в Донбасс. А если бы у меня было больше времени, я бы написал и про приключения чернокожего ополченца Бенеса Айо (он родом из Латвии, там отстаивал права русских), и про жизнь и работу современного врача. И про знакомого священника из Ярославской области: историк по образованию, двадцать лет служит в сельском храме, денег со старушек не берет. Как-то раз храм хотели ограбить, и батюшка, понимая, что не может быть убийцей, просто выстрелил из двустволки в небо. Один из грабителей упал в снег, священник его схватил, скрутил — а потом отпаивал чаем и вел душеспасительные беседы. Вот один из ярких, прекрасных русских людей. О таких людях хочется говорить, потому что рассказы о сильных личностях очень важны для поддержания духа, вне зависимости от любой актуальной социальной повестки. Поэтому мне бы хотелось продолжить традиционный в литературе поиск героев времени.

Мне было интересно написать «Книгу без фото­графий», ранние мемуары. По сути, эта книга — о свойствах памяти. Потому что есть в жизни поворотные события, не обязательно авантюрные, но и, например, связанные с какими-то первыми эмоциями — которые остаются в памяти. Вне зависимости от того, сохранилась ли фотография, или ее свистнули в придорожном кабаке, или флешку изъяли в чеченских горах, или фотоаппарат был раскокан в Южной Осетии. Несмотря на то, что книга писалась в тридцать лет, я хотел подвести определенную черту, осмыслить собственный путь. И поскольку моя жизнь достаточно насыщенная, возможно, со временем снова возникнет желание написать о себе. Мне было важно написать семейно-исторический роман «1993» о времени, когда мне было всего 13 лет, о рабочих — муже и жене, о гражданской войне в центре Москвы.

— А есть ли для Вас границы в творчестве, барьеры в темах, в методах?

— Я стараюсь не употреблять нецензурную лексику. Я считаю, что литература должна давать человеку чувство надежды, в том числе через красоту слова. Описывая даже самые напряженные ситуации, когда взрос­лые мужики в крови и в поту, можно достичь выразительности и другими средствами, найти, что называется, эвфемизмы.

Но кроме мата существуют и другие плохие вещи: можно произносить милые слова, которые будут насквозь лицемерны, и это хуже любой брани. Нужно понимать, насколько сложная сфера — литература. Но при этом я думаю, что большая литература открывает другое измерение. Это всегда рана, это всегда вызов, поиск человеком подлинности, настоящего в жизни.

О чем молчит литература

— Сегодня большая литература существует, на Ваш взгляд?

— Конечно, существует. Есть интересные и большие писатели — и Евгений Водолазкин, и Алексей Иванов, и Александр Терехов, и Захар Прилепин. Я считаю, что все продолжается. В литературу, как мне кажется, вернулись краски, она сейчас стала очень разнообразной и сложной. Если литература условного постмодернистского времени — это все-таки литература некой издевки и деконструкции, то сегодня я вижу и возвращение внимания к человеку, к реальной жизни, к достоверности.

— Какие вопросы, на Ваш взгляд, все еще остаются неотвеченными? Что большие писатели обходят стороной?

— Сочетание литературы с социальными бедами. У Ивана Бунина, у Леонида Андреева, у Максима Горького сюжеты частной человеческой жизни рифмовались с сюжетами современности, а сегодня в литературе этого практически нет. Не хватает осмысления исторических событий. Например, у нас почти нет новой прозы, связанной с войной на Украине, с драмой Донбасса. Я говорю даже не об осмыслении этих событий, не о выводах, не об ответах — я категорический противник пре­вращения литературы в листовки. Но если бы в книгах появились рассказы о людях внутри событий, воздух времени, для меня это было бы важно…

— Вы часто путешествуете по деревням, селам, городам России, причем с разными целями — и преподавать в школах, и выступать в библиотеках, и просто наблюдать жизнь людей и узнавать их истории. Какие поездки Вам особенно запоминаются?

— Некоторое время назад побывал в далеких деревнях Кировской области, на родине моих бабушки и дедушки, пообщался с местными жителями, даже нашел там свою родственницу. Увидел бревенчатый дом, где прошло папино детство. В этой избе он играл в войну и в момент, когда на фронте убили его отца, закричал: «Папку убили!» Такое у него было озарение.

А теперь собираюсь поехать в Тульскую область, в монастырь, где живет столетний монах, один из родственников Валентина Катаева. У него очень много воспоминаний, связанных с войной, с эмиграцией. Он уехал из России в Австралию, но в 90-е годы решил вернуться — и поселился в Тульской области. Очень бодрый, даже мобильным телефоном пользуется. Надеюсь, нам удастся с ним повидаться.
Я стараюсь что-то успевать и помимо литературы — помогать, чем могу, людям, отзываться на то, что волнует. Для меня личное общение — большая драгоценность. Никогда нет ощущения, что это пустая трата времени. Можно, конечно, связаться по скайпу, предложить посмотреть меня по телевизору или прочитать тексты — но вот ты приходишь в нетопленное помещение сельской библиотеки, там сидит какое-то количество людей, и взрослых, и молодых — и это общение с глазу на глаз дает какой-то импульс. Или преподавание в школе. Приезжаешь в 31-й челябинский лицей, проводишь там уроки литературы и понимаешь, что все будет иметь правильные последствия. И действительно, спустя годы эти ученики пишут письма, ищут и находят себя в литературе, в журналистике. Многие, как известно, считают себя гениями, уверены, что их сразу напечатают, хотя это, конечно, не так. Мне на почту ежедневно приходит сотня писем: не всегда есть возможность прочитать и быть рецензентом всех произведений, но тем не менее я стараюсь помогать, кому могу, и реагировать на каждое письмо. Тем более если пишут о какой-то беде.

— Были ли ситуации, когда Вы почувствовали, что реально помогли человеку?

— Часто бывает так, что я просто бросаю клич, а люди помогают. Это происходит почти каждую неделю. Например, недавно многодетная семья осталась без крыши над головой: женщина попала в аварию, была временно нетрудоспособна и не могла оплатить съемную квартиру. Написал статью, ее опубликовали на нескольких ресурсах — и за неделю собрали деньги на дом в Пушкино. Удавалось собрать средства не на одну операцию и на многое другое. Но лично стараюсь по этим поводам не рапортовать…

Здорово, что такие механизмы поддержки работают и что у нас есть взаимопомощь и взаимовыручка. Только что опубликовал на сайте «Свободной прессы» текст о сборе гуманитарной помощи для Горловки, где очень много погибших, раненых, разрушенных больниц, школ и так далее — и отклик пошел сразу же.
А вообще когда приходится что-нибудь кому-нибудь отвечать по поводу Церкви, я всегда указываю, что самый главный институт социальной защиты сегодня — это Русская Православная Церковь. Каждый день мне на электронную почту присылают огромное количество отчетов (я специально попросил об этом) о помощи больным, матерям, бездомным, беспризорным, наркозависимым, сидящим в лагерях. Это огромная налаженная работа, которой занимаются все приходы. Но в средствах массовой информации об этом редко упоминается…

Нам надо опасаться стайности

— Вам с детства довелось быть знакомым со многими известными и интересными людьми из прихода Вашего отца, из литературной и журналистской среды. Кто на Вас производил наиболее сильное впечатление?

— Я был знаком с младшей сестрой Марины Цветаевой Анастасией Ивановной Цветаевой, которая была духовной дочерью моего папы, с писателем-эмигрантом Владимиром Емельяновичем Максимовым, который был главным редактором парижского журнала «Континент», с собственным двоюродным дедушкой — режиссером Сергеем Аполлинариевичем Герасимовым.

Однажды в Лондоне мы с папой встречались с митрополитом Сурожским Антонием. И хотя я в свои 13 лет был очень заинтересован общением с ним, он сказал мне, шутя, что в детстве тоже так умел — спать с открытыми глазами. Отсылаю к своему очерку «Солнечные антресоли митрополита Антония», там я рассказываю об этой встрече более подробно. Очень важно в человеке — ощущение, которое от него остается, а владыка Антоний, я помню, был со мной очень добр. Такие встречи запоминаются, и, вот уж точно, еще в детстве придают тебе какой-то вес, дают ощущение какого-то праздника.

— В наши дни ученые снова исследуют мощи царской семьи, так как вопрос об их подлинности все еще открыт. В «Книге без фотографий» Вы писали, что часть останков, обнаруженных в годы «перестройки» в Ганиной Яме, долгое время хранилась у Вас дома. Как это получилось?

— Однажды к нам пришел исследователь, историк, который через архивы сумел узнать место, где были закопаны расстрелянные. Он откопал их среди уральских болот и попросил папу часть останков — пуговицы, ткани, брошь, черепа и кости — схоронить в нашей квартире. Так они оказались у нас, когда об этом еще не знала ни Москва, ни страна, ни весь мир. Но я уже знал, и это было для меня как чудо. Кстати, папа прикладывал большие усилия для канонизации великой княгини Елизаветы Федоровны: помню, на самой заре перестройки он написал большую статью о ней в «Литературной газете».

— А кто еще из новомучеников имеет для Вас особое значение?

— Еще не все из тех верующих людей, о которых знала моя семья, канонизированы. Был, например, публицист Михаил Осипович Меньшиков, которого в 1918 году расстреляли прямо на глазах у жены и детей. В своем исследовании о Валентине Катаеве я упоминаю его троюродных братьев. Архиепископ Пахомий (Черниговский) и архиепископ Аверкий (Волынский) погибли с разницей в 16 дней в ноябре 1937-го — первому сделали смертельную инъекцию в тюремной клинике НКВД в Котельниче, второго расстреляли в Уфе.

Очень значимой для меня фигурой остается святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Это человек, который прошел тяжелейший путь заключений и страданий — и при этом достойно служил Богу, Отечеству, людям и даже удостоился Сталинской премии.

— Есть ли в Вашей жизни человек, которого Вы могли бы назвать своим Учителем?

— Их много. Это и писатели-классики, и писатели-современники, которые для меня художественно важны. Одновременно с этим, мне кажется, учитель не обязательно должен быть высоколобым академиком, но мы должны учиться и у своих ближних. Для меня учитель — мой сын. И даже простая бабушка на лавочке тоже может быть учителем.

— Действительно было такое, что простая бабушка помогла чему-то научиться?

— Важным моим учителем была моя собственная бабушка, единственная, которую я застал в живых. У бабуси было всего два класса образования, и при этом она истово и страстно писала письма знакомым и подругам, знала очень много удивительных слов, пословиц, изречений. В ней было нечто не просто вятское, а древнерусское. Помню, как еще на первом курсе журфака читал вслух про Кия, Щека, Хорива и сестру их Лыбедь — и внезапно услышал эхо и понял, что она слово в слово вторит старинной легенде. И я даже написал рассказ о ней — «Бабушка и журфак». Она много чего дала мне: читала все мои первые статьи, подсказывала, советовала, рассказывала истории из своей жизни. Как-то раз я показал ей книгу про войну — и она вдруг начала своим желтым ногтем корябать изображение Гитлера со словами: «Мужа мово убил!»

В общем, бабушку я очень любил и много с ней советовался, при том, что она была простым деревенским жителем. Простота — это совсем не то, что нужно чванливо воспринимать. Недаром Лев Николаевич Толстой учился уму-разуму у крестьян и даже подражал одному из них — Епифанию — не только в поступках, но и в жестах и движениях, а крестьянские дети в толстовской школе отчас­ти воспитывали учителей. Александр Сергеевич Пушкинобщался с крестьянами в Святых Горах, и, конечно, не было бы Пушкина без Арины Родионовны. При этом очень важно развивать самостоятельное мышление. Самое опасное и самое распространенное сегодня — это стайность, штампы, коллективное мышление на любые темы, пошлая претенциозность. Вот этого надо опасаться.

«Ноч ужосов», или Как приподняться на уровень ребенка

— В одном из интервью Вы сказали, что больше всего на свете любите своего сына Ваню. Какие моменты, проведенные вместе с ним, Вы считаете самыми важными?

— Самые разные моменты, когда ты понимаешь, что сейчас ребенок чувствует в тебе друга и союзника.

— Вы с сыном — друзья?

— Я вообще не сторонник всяких, как мне кажется, звероватых концепций о том, что с детьми нужно пожестче. Важна доверительность по отношению к нему. Важно давать ему пространство для действий и слов. Не думаю, что все это превратится в эгоизм (хотя, конечно, всякое чадо может обнаглеть и сесть на шею: все-таки вопрос воспитания в каждой семье индивидуален). Мы достаточно быстро вырастаем и запоминаем те обиды, которые нанесли нам взрослые — пускай даже они нанесли их и по делу. Поэтому мне кажется, что теплота общения очень существенна.

— А на практике как быть ребенку другом?

— С самого раннего возраста вникать в его интересы, искать общие. Побольше разговаривать и пытаться чем-то заинтересовать. Например, все той же литературой.

— Получается?

— Конечно. Если занимательно что-то рассказать, ребенок обязательно заинтересуется. Помню, про гоголевские произведения рассказал Ване что-то будоражащее, цепляющее детское воображение. И он взял и сам начал читать Гоголя. А потом написал рассказ «Ноч ужосов». Правда, там было про какого-то доблестного священника и что-то про серебряную пулю… Этим крымским летом я читал сыну несколько рассказов любимого мной Катаева из его большого романа про детство «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», например, про то, как его маленьким водили к зубному врачу и сверлили зуб — и на Ваню это тоже производило впечатление. Дуэль Пушкина с Дантесом и стихо­творение Лермонтова «На смерть поэта», равно как и «Бородино», его тоже занимают…

Главное, как мне кажется, — ничего не навязывать, а прививать знания ребенку в непринужденной и естественной форме. Каждый ребенок должен иметь элементарные представления о религии (по крайней мере, потому, что это основа общей культуры), об истории: знать имена правителей, полководцев, главных русских святых. Кто такие Пересвет и Ослябя, Сергий Радонежский, Серафим Саровский и другие. Я убежден, что подлинный патриотизм возникает как раз из чувства родства и сопричастности главным героям своей истории. Ваня в подробностях знает ход сражения на Куликовом поле (изложенный в летописи). Любит ездить в Радонеж и Троице-Сергиеву Лавру.

Несмотря на то, что у меня очень много вопросов к нашим тяжелым временам, в том числе и богоборческим, у меня нет желания настраивать ребенка отрицательно к советской действительности. И когда для Вани Советский Союз — это, прежде всего, победа над врагом и Гагарин в космосе, меня это почему-то радует. А когда с детства внушают ребенку, что отечественная история — кромешный ад, мне кажется, таким образом растят поверхностных нигилистов. Да, нужно говорить о трагедиях, о страшном, о мучениках — но при этом отношение к собственной стране должно быть с положительным зарядом. Если с детства внушать, что твои родители — дурные, кто вырастет? Так же и с историей родины…

— В дружбе не обходится и без споров. Что делать в таких ситуациях?

— Конечно, у нас неизбежно возникают споры и разномыслия. Ваня, например, увлечен реслингом и очень хочет поехать в Америку, посмотреть бои. А я несколько скептично отношусь к такому юному задору, как, мол, там все круто, в этом Нью-Йорке. Но я не настаиваю на своем мнении, а говорю: «Отлично, давай как-нибудь вместе возьмем и слетаем». Вырастет, сам разберется. Сам решит, какую выбрать профессию, чем заняться. Это не значит, что я его отпускаю на все четыре стороны: разумеется, в той ситуации, когда нужна помощь, поддержка или совет, я всегда здесь.

Важно погрузиться или вернее — приподняться на уровень ребенка. То, что он говорит, — это не просто детский лепет, а то, что его задевает, интересует. Честно говоря, когда я сам это понял, произошло чудо. Хотя и раньше все было неплохо, но полное взаимопонимание возникло именно в тот момент, когда я смирил себя, научился слушать — и как бы попал в пространство его жизни. А дальше стало гораздо легче говорить и про то, что интересует меня самого.

Источник: shargunov.com