Гузель Яхина: «В искусстве не бывает стен и границ…»

О причинах успешного дебюта, о творчестве и любимых книгах.

В 2015 году дебютный роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» стал обладателем целого ряда престижных российских литературных премий – от статуэтки «Книга года», традиционно вручаемой на Московской международной книжной выставке-ярмарке, до весьма солидных в финансовом отношении премий «Ясная Поляна» и «Большая книга» (причем последняя в двух номинациях – читательское голосование и выбор экспертного жюри).

О причинах столь успешного дебюта литературные критики спорили не раз, мы же решили побеседовать с Гузель не только о ее романе, но и о других книгах ее жизни.

– На церемонии вручения «Большой книги» Вы очень искренне сказали (люди пишущие, да и вообще все, кто занимается творчеством, не просто поймут, полностью согласятся): «Сначала я думала – как бы книгу дописать, потом – как бы опубликовать, ну а потом…»

– Да, так и было на самом деле.

Потом был период хождения по издательствам, которые не хотели брать роман, публикация в толстом журнале в надежде привлечь внимание издателей, попытки достучаться до них через знакомых, малознакомых и совсем незнакомых, встреча с литературным агентом, долгие правки, тщательная работа над текстом.

А если вернуться чуть раньше, на полтора года назад, там был самый волнующий период, когда книга уже написана, но совершенно непонятно, что с ней делать. Куда пирожок испеченный нести. За эти полтора года роман нашел своего издателя – Елену Данииловну Шубину. Ровно год назад, в марте 2015-го, текст ушел в печать.

– Подобные вопросы редко задают авторам, но все-таки: почему Вашу книгу стоит читать?

– Чтобы стать чуть ближе своим бабушкам и дедушкам.

Я писала книгу с этой целью – стать ближе к моей бабушке, которая умерла пять лет назад. Понять, попробовать приблизиться к ощущениям, которые она могла испытать тогда, 80 лет назад, когда ее, семилетнюю, вместе с родителями отправили в кулацкую ссылку. Хотя роман очень условно биографический.

Там есть всего два реальных эпизода из жизни бабушки, их, конечно, мои родные узнали. Все остальное вымышлено или вдохновлено судьбами других людей.

Меня очень тронула реакция на роман совершенно незнакомых людей: стали вдруг писать сами раскулаченные, которые до сих пор живы. К примеру, один дедушка из Уфы (ему девяносто три года, он прошел через раскулачивание, был в Сибири в ссылке, в Красноярском крае) написал мне огромное письмо, на самом деле дочка записала под его диктовку. Он рассказал о том, как им жилось на поселении, как они возвращались в 1947 году обратно, как потом у него жизнь сложилась…

Еще мне написали из того самого поселка, где моя бабушка жила в ссылке, – называется он Пит-Городок, лежит на реке Большой Пит, это приток Ангары. Я считала поселок умершим: в начале двухтысячных он исчез с карт, в Интернете лежат фотографии развалившихся от старости домов, наполовину заросших молодыми деревьями.

Оказывается, там раз в год собираются бывшие питчане – приезжают, поддерживают в порядке кладбище, уезжают обратно. Я об этом не знала.

– Герои нашего проекта, объясняя, почему называют конкретные книги, говорят: повлияли, сформировали, перевернули… По какому принципу составлен Ваш список?

– Я решила, что назову книги, которые меня чему-то конкретному научили, – такие зарубочки на жизненном пути.

– Вот что значит педагогическое образование.

– Ой, не говорите, страшное дело.

– Габдулла Тукай «Шурале» – небольшая веселая сказочная поэма. Почему с нее все начинается? И чему она научила?

– То, что для русских – сказки Пушкина, для татар – поэмы Тукая. «Шурале» – самая известная из них. Я даже не помню, когда мне ее впервые прочитали.

Эта история просто была со мной всегда, с самого детства. Помните, когда вам впервые прочитали, скажем, «Сказку о рыбаке и рыбке»?

– Смутно.

– Вот и я также. Попробую вспомнить начало: «Есть аул вблизи Казани, под названием Кырлай. Даже куры в том ауле петь умеют – дивный край! Много там тропинок тайных и сокровищ, говорят.

Много там зверей ужасных и чудовищ, говорят. Много сказок и поверий ходит по родной земле: и о джиннах, и о пэри, и о страшных шурале». Так вот, шурале – это такой лесной товарищ, не очень приятный на вид: мохнатый, с рогом во лбу и с очень длинными пальцами. У него есть слабость – ловит в лесу одиноких путников и щекочет их до смерти.

А еще любит кататься на лошадях. Чтобы его поймать, в древности намазывали спину лошади смолой и отпускали ее в лес – предполагалось, что шурале вскочит на нее и прилипнет.

– Шурале – один из собратьев лешего?

– Да. В «Шурале» Тукая как раз описано столкновение вот такого существа с молодым джигитом, и, конечно, как полагается в сказках, джигит побеждает, причем используя не силу, а хитрость: заставляет шурале засунуть пальцы в щель срубленного дерева и вышибает деку – длинные пальцы шурале защемляются в бревне. Это нестрашная сказка, скорее, веселая. Нравится не только потому, что я с ней выросла, а еще и потому, что она отражает, как мне кажется, татарский характер, дух татарской мифологии.

– Национальный характер в чем?

– Татарский характер, мужской, по крайней мере, – это что-то такое очень веселое, оптимистичное, смекалистое и хитрое, очень позитивное, ироничное, неунывающее. Мой дедушка Гильмутдин Шакирзянович был именно таким. Я даже думала в детстве, что дедушка вполне мог бы быть этим самым джигитом из «Шурале». В татарской мифологии много таких сюжетов – бытовых, веселых. Поэтому для меня татарские духи – нестрашные.

– Античные божества от них отличаются – у нас дальше «Мифы Древней Греции»?

– Там, наоборот, все очень страшно – и поэтому эти мифы меня притягивали. Мне больше нравились истории не о путешествиях или героях, а трагические. Мой любимый – о царице Ниобе, которая гордилась своими многочисленными прекрасными детьми. И не хотела воздавать почести богине Лето. Дети Лето, Аполлон и Артемида, решили отомстить за мать: на глазах Ниобы убили сначала семерых сыновей, – муж Ниобы с горя тут же покончил с собой, – а следом и семерых дочерей. А сама Ниоба, несчастная, превратилась в каменный столб, который только и мог, что лить слезы. Ужас. Я в детстве мучилась, искала мораль… А в чем тут она? Почитай богов? Какая-то не очень понятная для советского школьника мораль: мы-то знали твердо, что богов нет. Значит, могут быть истории без четко сформулированной морали и при этом завораживающие? Позже я с удивлением узнала, что есть целое направление в юнгианской психоаналитике, которое основывается на классификации людей по типам богов и богинь. Если говорить о женщинах, то взяли семь богинь основных: Афина, Артемида, Гера, Гестия, Деметра, Персефона, Афродита…

– Психотипы.

– Да. Из мифов вывели характеры богинь, на этой основе составили классификацию человеческих психотипов.

– Себя классифицировала?

– Конечно, но не скажу. Тем, кто захочет почитать, есть такая книга – «Богиня в каждой женщине», автор Джин Болен. И такая же книга есть про мужчин.

– Древнегреческой мифологии можно посвятить отдельный большой разговор, а мы потихонечку двигаемся дальше. Наконец, настоящая детская книжка – «Чучело» Железникова.

– Эта книга научила меня ждать! Впервые читала в юношеском журнале каком-то, там публиковали отрывками. Читаешь первую треть и понимаешь, что целый месяц ты должен ждать продолжения. Целый месяц живешь с героями, строишь предположения, что будет дальше. Наконец получаешь следующий журнал – а там не все, там только вторая часть. И ты ждешь еще месяц…

– Что привлекало в «Чучеле»?

– В истории меня даже больше волновала не Ленка, а ее дедушка: этот несчастный старик Бессольцев по кличке Заплаточник, который ходил в рваном пальто, собирал картины, трясся над ними – и в конце все-таки подарил их школе и городскому музею. Он для меня был самым прочувствованным персонажем. И слезы наворачивались не в тот момент, когда дети на доске пишут «Чучело, прости нас», а раньше, когда Бессольцев дарит перед отъездом школе свой любимый портрет – «Машку».

– Из всей детской литературы не зацепили, не тронули ни Свифт, ни «Три мушкетера», ни Робинзон Крузо…

– Конечно, я все это читала – и Дюма, и Майн Рида, и Жюль Верна… Но вот «Чучело» – это настоящая зарубка.

– Чем дальше, тем горше – «Му-му»? Вот объясните, не понимаю, пока никто из героев проекта это рассказ не называл.

– Это первая книга – серьезная, взрослая – которая заставила меня плакать. Родители очень беспокоились, что я слишком увлечена сказками и оторвана от реальной жизни. Они прятали от меня сказочные книги и подсовывали какие-то настоящие, как им казалось. Я находила спрятанные, когда оставалась дома одна, и спокойно читала дальше. Конечно, жалко было и Русалочку, и Девочку со спичками… Но одно дело – сказочные, условные сюжеты, другое – сюжеты реалистичные, когда описаны обычные люди, настоящая жизнь. Ты вдруг понимаешь, что литература вызывает слезы. Это было открытием, поэтому и «Му-му».

– «Маленький принц»?

– Одна из любимых книг детства. Когнитивный взрыв! Открыла книгу и вдруг поняла, что мало что ее не писатель написал, а какой-то летчик, так он еще и картинки нарисовал. У меня в детстве все было разложено по полочкам: художник рисует, писатель пишет. А здесь пришел человек в летном шлеме, как он был изображен на фотографии, и написал, нарисовал, издал – и книжка переведена на 140 языков. Поразило, что искусство, оказывается, – это не такие отдельные клеточки, а что-то большое и общее, может быть. И человек может заниматься и тем и другим. Что можно сплавить разные виды искусства.

– А попался бы «Маленький принц» без картинок?..

– Я смотрела недавно книгу без оригинальных картинок – не читается, совсем другое впечатление.

– Опять трагическая история, пусть и не такая безнадежная, как «Му-му».

– Я, честно, не подбирала именно трагические, просто так получилось. «Маленький принц» – история, конечно, горькая, но она же о дружбе и о любви, о понимании…

– Финал все равно печальный…

– Но мы ж надеялись: а вдруг он не умер!?

– И до сих пор надеемся… «Старик и море» уже оптимистичнее, герой все-таки выжил!

– Расскажу забавную историю. У меня с Хемингуэем связана интересная личная историйка. Когда я была маленькая, мы с родителями жили в крошечной «однушке», на стене висел портрет бородатого дедушки. Я все детство полагала, что это мой двоюродный дед.

– Очень симпатичный…

– …с прекрасным мудрым прищуром. Откуда я взяла, что это дед?.. Думала, наверное, что он умер, поэтому к нам в гости не приходит. Я на него смотрела, засыпая, а он смотрел на меня. Потом куда-то делся. И я уже прочитала Хемингуэя, была под впечатлением, а потом увидела этот самый портрет с надписью: «Американский писатель Эрнест Хемингуэй». Подумала тогда: «Дедушка, так это ты все написал?» «Старик и море» – для меня эталон.

Во-первых, авторского чувства меры: он же хотел сделать из этого большой роман, хотел описать жизнь всего рыбацкого поселка, чтобы линия старика была центральной, но все-таки одной из. А оставил в итоге из всего этого айсберга только верхушку, квинтэссенцию, отсек все ненужное.

И второе – я читала и удивлялась, как это можно: говорить только о гарпунах, крючках, лесках, запахе морской воды, а рассказать об истинном смысле победы и поражения, целую жизненную философию раскрыть. Это было для меня примером настоящего филигранного мастерства.

– Последняя, загадочная строчка «Ему снились львы…» Как Вы ее для себя расшифровываете?

– В этих снах он же возвращается в свою молодость, в то время, когда был силен. И словно опять наполняется этой молодостью и силой.

– От Хемингуэя к Пушкину: «Евгений Онегин», с комментарием «по-русски и по-немецки».

– Очень люблю «Евгения Онегина». И вот однажды, мне было тогда 18 лет, судьба занесла меня в Германию учиться: выиграла стипендию Немецкой службы академических обменов. Безвылазно прожив в Бонне 4 месяца, поняла, что очень скучаю и хочу почитать русскую литературу. Решила прочесть «Онегина» по-немецки.

Начала – и скоро почувствовала, что читаю не любимую историю, а нечто совершенно другое. Я не понимала, что происходит: ничего не нравилось, текст был тяжел, груб, история казалась невнятной, легковесной, не сказать бессмысленной: какой-то повеса, без цели в жизни, мается бездельем, зачем-то убивает друга; влюбляется в него какая-то дамочка, начинает писать ему письма… Если пушкинский текст написан пером, то перевод – словно топором. Может быть, ужаснулась я тогда, немцы так и воспринимают «Онегина», не очень понимая, собственно, в чем смысл этой великой истории и за что ее любить. Сейчас спросите, чему меня это научило?

– Спрашиваю!

– Научило тому, что мы, несомненно, заложники нашего языка и нашей языковой картины мира. Потому что следующее произведение – как раз развитие той же темы. Я знала, что есть прекрасное стихотворение Лермонтова:

Горные вершины спят во тьме ночной. 

Тихие долины полны свежей мглой. 

Не пылит дорога, не дрожат листы.

Подожди немного, отдохнешь и ты.

Когда училась в институте на первом курсе (это был иняз Казанского педагогического института, немецко-английское отделение), мы проходили каждый день по одному немецкому стихотворению. У нас было жесткое правило: сначала аудирование (слушаем пластинки, где актеры немецкого драматического театра читают эти стихи), затем уже – письменный разбор, перевод и проработка лексики.

И в один из дней мы проходим стихотворение Гёте «Ночная песнь странника» («Ueber allen Gipfeln…»). Слушаем, мурашки по телу бегут. Разбираем, переводим. Позже нам говорят: это же то самое стихотворение, что Лермонтов переводил.

Я даже не поверила сначала – подумать не могла, что эти два текста – родственники. Потом уже, много позже, я узнала, столько копий было сломано вокруг этого перевода. За перевод брались разные очень известные авторы: и Анненский переводил, Пастернак, Брюсов…

Я их потом нашла, посмотрела – хотелось найти тот, что будет ближе всего к источнику. Конечно, ни один из переводов не сравнился с оригиналом Гёте. Для меня стихотворение Гёте – о близости смерти: несчастный одинокий странник, он очутился в этом мгновении, когда мир вокруг затих и замер, и даже не понимает, наступит ли следующее, оживет ли мир, может быть, это вообще последний его миг на этом свете. И ужас от того, что за чертой. Для меня это стихотворение об ужасе перед Вечностью.

– У Гёте, но не у Лермонтова?

– Но не у Лермонтова. А у Лермонтова все гораздо светлее и наполнено надеждой.

– «Отдохнешь и ты» – это скорее об отпуске, чем о вечном покое.

– Именно, это – о надежде усталого путника, это о завтрашнем утре, которое обязательно настанет.

– Тем не менее, благодаря переводчикам мы воспринимаем Гёте как вполне своего поэта, в том числе и «Вашего» «Фауста».

– Это правда, спасибо Пастернаку. «Фауста» мы тоже проходили в институте, должны его были читать на немецком. Естественно, все сразу стали читать его параллельно и на русском. «Фауст» – больше, чем зарубка. Тут все просто.

Я его прочитала и поняла, что это та книга, которую я буду читать до конца жизни, через пять лет, через десять, через двадцать, и на каждом этапе текст будет восприниматься по-новому – в юности, в зрелости, в старости… У меня, наверное, одна такая книга – это вот «Фауст».

– В оригинале или все-таки Пастернака?

– Все-таки Пастернака… Я довольно хорошо знаю Германию, немцев. Фаустовское «Am Anfang war die Tat» («В начале было дело») – это же суть немецкой нации. Удивилась, когда позже узнала, что именно эта фраза была любимой цитатой Гёте многих наших революционных вождей: она встречается в речах Ленина, Бухарина… Говоря о главенствующей роли труда и трудящихся масс в мировой истории, они привлекают в союзники Фауста… Есть также несколько таких фильмов, которые, видимо, буду до конца жизни пересматривать, возвращаться к ним.

Пока, правда, их всего два: «Андрей Рублев» Тарковского и «Фауст» Сокурова.

– По сценарию Арабова. Хотя «Фауст» сокуровский – это совсем не «Фауст» Гёте.

– Это вообще другое. Мы же знаем, что «Фауст» Гёте тоже имеет первоисточник – основан на легенде о средневековом докторе Фаустусе.

Вообще, фаустиана очень большая: тут тебе и Кристофер Марло, и Томас Манн… Теперь вот – Сокуров. И вот Сокуров попытался забыть… скажем так, он не обращал внимания на Гёте и просто сделал свой вклад в эту большую фаустиану. И фильм его – совершенно о другом, даже о противоположном.

Если Гёте – это такой певец Просвещения, его «Фауст» – это гимн идеям гуманизма, познанию мира через действие, очень оптимистическая история, история спасения через истинную веру и созидательный труд, то Сокуров показывает нам мир, где вообще нет Бога.

В первом кадре фильма мы словно опускаемся с небес в тот самый средневековый городок, где происходит действие, и это обманывает зрителя – он думает, что это такой взгляд Бога. А позже, по ходу фильма, вдруг обнаруживается, что Бога-то и нет! И весь сюжет – это не борьба светлого и темного в человеке, а борьба человека с дьяволом – в отсутствие Бога. Нет никого на небесах, пусто.

И даже эта самая борьба – не такая уж и упорная: человек, то есть наш герой Фауст, сам идет к Сатане (который не страшен, а наоборот, жалок и смешон), фактически вынуждает его заключить с ним соглашение, а в финале – забрасывает камнями и уходит, остается вообще один в мировом пространстве – теперь уже даже и без дьявола…

Знаете, с какой формулировкой картина была награждена на Венецианском фестивале? «Фильм, навсегда меняющий каждого его посмотревшего».

– «Бежин луг»?

– Я обозначила в списке «Бежин луг» Тургенева, но не потому, что такая страстная поклонница этого рассказа. Да, я его читала, люблю, но это не то, к чему я буду возвращаться. А в списке, потому что у меня есть любимый сценарий, он называется «Бежин луг» и написан Александром Ржешевским.

– Для того самого погибшего фильма Эйзенштейна.

– Фильм был снят Эйзенштейном и закрыт за 11 дней до окончания съемок, запрещен. Во время войны пленка была утрачена. В Интернете есть фотофильм – какие-то сохранившиеся фотографии, кадры, их смонтировали. Он, конечно, дает представление о величине замысла художника, но совершенно не полное.

«Бежин луг» – потому что действие происходит как раз таки в тех местах, где жил Тургенев. Но могли бы назвать и по-другому этот сценарий – «Отцы и дети», потому что он о разнице двух поколений – родившихся до и после Революции.

И фильм, и сценарий – страшные вещи.

Сценарий, на мой взгляд, даже более страшный, чем фильм. Это не просто описание экранного действия, это вихрь: цитаты из «Записок охотника», выдержки из писем Тургенева, сцены с сильнейшими эмоциональными перепадами, философствования на тему старого и нового мира…

Все вместе производит совершенно ошеломляющее впечатление, потому что картинка рисуется жуткая. Вот председатель колхоза, огромная женщина, приходит в семью и забирает грудного ребенка, прикладывает его к большой своей груди, и он пьет ее молоко, и она его уносит: смотрите, кого выбирает ребенок, новую власть. Вот под мотивы матросского «Яблочка» бандиты убивают невинных мать и ребенка. Вот под музыку Вагнера идут сельскохозяйственные работы.

Там происходит столько всего несовместимого в нашем сознании современном, что все это вместе образует некое странное ощущение: этот сценарий – видѐние о том, каким мог бы быть советский мир, это видѐние, написанное с такой чудовищной искренностью, что мурашки от него идут.

– Главное, что этот сценарий можно читать как литературное произведение, что со сценариями бывает нечасто.

– Так и есть. Его относили к так называемым эмоциональным сценариям, то есть сценарист пытался максимально точно прочувствовать то, о чем пишет. Экспрессионизм чистой воды. Что бы сказал Тургенев, если бы он увидел?

– Удивился как минимум.

– Это мягко сказано. Жаль, что фильм был утрачен, потому что, если бы сохранился в полной версии, даже не знаю, наверное, это была бы вершина в творчестве Эйзенштейна. Я его очень люблю, и «Ивана Грозного», и «Броненосец Потемкин», но вот «Бежин луг» – это несостоявшаяся вершина, как мне кажется.

– Очень редко герои нашего проекта называют среди самых любимых произведения современных писателей. Почему – понятно. Книги жизни – это из детства, из юности, что-то такое устоявшееся, традиционное. Сейчас будем разбираться, почему Аксенов, тем более что «Московская сага», честно говоря, не самый сильный его роман?

– Поясню. Аксенов мне очень дорог, потому что мы с ним родились в одном городе, земляки. Более того, дом Аксенова и мой дом находятся в десяти минутах ходьбы. А сейчас дом Аксенова – это музей, окруженный теми зданиями, которые для меня очень дороги. В одном доме постоянно выставлялся мой дедушка с деревянной скульптурой.

В другом – Музей ИЗО, я проводила в нем много времени, когда училась в художественной школе. В третьем здании учился мой папа и работала я сама.

– Семейное гнездо…

– …в центре которого жил Аксенов. А мама его, кстати, преподавала в педагогическом институте, где я училась. Связей очень много. В сентябре прошлого года открыли сад Аксенова в Казани, он находится в том месте, через которое я все время ходила в школу.

Поэтому я хотела, чтобы Аксенов был в моем списке обязательно. Назвала «Московскую сагу», потому что это мое любимое у него. Произведение, которое впервые заставило меня подумать о том, чтобы, может, написать что-нибудь историческое самой.

Я, когда писала свой роман, зашила туда маленький секрет, привет Аксенову: главную героиню мою, Зулейху, отправляют вместе с другими раскулаченными в Сибирь и везут по Сибирскому тракту в Казани, а Сибирский тракт проходит как раз через ту улицу, называется сейчас Карла Маркса, где и жил Аксенов. У меня там даже есть упоминание тех домов, которые находятся недалеко от дома Аксенова. Тот самый Музей ИЗО, о котором я говорила, тогда, в 1930-м году, там находился туберкулезный диспансер, тоже упомянут в книжке.

Таким образом, у меня Зулейха проезжает аккурат под окнами, где в будущем будет жить Василий Павлович Аксенов. Поэтому «Московская сага». Третья часть не очень мне близка, хотя тоже прочитана с интересом. Но первые две, могу сказать, что одни из самых любимых мной книг.

– Роман «Сердце Пармы» Алексея Иванова как попал в «Книги жизни»?

– Мне нравится сам по себе Алексей Иванов.

Уточню: мне нравится его творческое бесстрашие.

Это писатель, который рискует выходить из собственной, как сейчас принято назвать, комфортной зоны.

Он написал несколько фантастических романов – у него есть ранняя фантастика, ее можно не читать, она, скажем так, обычная: инопланетяне, летающие тарелки.

Потом он вдруг начал писать социальную прозу, и очень хорошую, серьезную – «Блуда и МУДО», «Общага-на-Крови». «Географ глобус пропил».

Есть у него блок исторической прозы очень яркой, мощной, сочной – это вот как раз «Сердце Пармы» и «Золото бунта». Эти две вещи мне нравятся у него больше всего, но «Сердце Пармы» – любимая, потому что это даже не проза, а такая поэзия!

Недавно у него появился блок мистических романов – «Псоглавцы» и все прочее. Это не совсем мое, хотя, тем не менее, очень оригинально и интересно. А сейчас вышел новый роман «Ненастье» – про 1980-е годы… Алексей Иванов не боится делать очень разные вещи. Мне кажется, подобное не так часто бывает, и одно это уже вызывает уважение.

– Выход из зоны комфорта, разнообразие – стилистическое и жанровое, это тоже урок?

– Да, он меня научил как раз этому. Но плюс, «Сердце Пармы» для меня не роман, а поэма в прозе, изобретательный язык, необычные слова… Там и финно-угорская лексика есть, и тюркская…

– Заключительная книга, которая есть у нас в списке, совсем свеженький роман – «Весь невидимый нам свет» Энтони Дорр, вышедший в прошлом году. За что ему такая честь?

– Для меня на сегодняшний день это самый лучший киносценарий, написанный в виде романа. История молодого немца и юной француженка во время Второй мировой войны.

Он – сирота, она слепая. С одной стороны – полноценный, большой, многослойный исторический роман, составленный из небольших глав, каждая из которых представляет собой законченный кинематографический кадр. И я, как человек, имеющий в анамнезе киношное образование, получила истинное профессиональное удовольствие, наблюдая за тем, как автор искусно выстраивает кадр, выставляет свет, монтирует эти кадры между собой.

– Это с «киношной» точки зрения, а – с литературной?

– Давайте не будем проводить такие жесткие границы. Для меня граница размыта. Скажу немного о сюжете. Герои не знакомы, никак не связаны, параллельными путями движутся. И вся история рассказана как переплетение двух судеб: ее и его.

Они весь роман движутся навстречу друг к другу и на финальных страницах встречаются буквально на несколько часов. Проводят эти часы вместе, он ее спасает – и все, они расстаются. Его скоро постигнет смерть, и вполне заслуженная, потому что он служил в вермахте. А она проживет еще много-много лет до глубокой старости. Для меня это – кино в форме книги. Я получила колоссальное удовольствие, «посмотрев» этот фильм-книгу.

– Или прочитав эту книгу-кино.

– И так можно, да. Видите – опять возвращаемся к «Маленькому принцу» Экзюпери: в искусстве не бывает стен, жестких границ и железных занавесов.

Беседовала Клариса Пульсон

Источник: chitaem-vmeste.ru