Евгений Водолазкин о новой книге, цензуре и пути к писательству

О следующей книге

Я сейчас пишу роман о музыканте. Я взял за правило писать о том, что я плохо знаю. Уж если читателю не объясню, то сам, по крайней мере, разберусь. Мне, как авиатору, нужно место для посадки, стул, например, а его часто нет. У меня муза довольно сговорчивая, ее не нужно долго уговаривать, я только сел и сразу пишу, но вот с посадкой иногда возникают трудности.

О загадках

Я писал предисловие к шемякинским иллюстрациям-загадкам. "Дедушка Сидор гнёт бабу сидя. Сидя негоже, надо лёжа". Правильный ответ - сон.

О писателе и герое

Меня часто спрашивают, "Лавр" - это автобиографическая книга?" Моя книга "Лавр" - о юродивом, мой Устин - это именно юродская ипостась Лавра. Получается, что это вопрос о том, насколько я юродивый. В каком-то смысле я иногда юродствую. Вот моя жена занимается юродивыми профессионально: она работает в Пушкинском доме. Я стал задумываться, почему. Может быть, жизнь со мной вдохновила на это или она меня использует как материал для исследования? Но если говорить серьезно, то юродство - это глубокая вещь. Это не Павленский, не Pussy Riot, это когда человек пытается убрать пафос. С одной стороны, он пытается улучшать жизнь, но с другой - этого стесняется.

О смехе

Я всегда говорю, что смеяться имеет право только тот, кто способен оплакать это, потому что иначе смех жесток, и это разрушительная стихия.

О науке

Дмитрий Сергеевич Лихачев как-то сказал фразу, которая произвела на меня сильное впечатление: "Наука должна держать истину на коротком поводке". Если эссеист, писатель может отправлять фантазию в свободный полет, то ученый должен идти шаг в шаг за материалом и за научной истиной, которую добывает. Есть очень большой риск у молодых людей пойти в такую категорию ученых: делать обобщения, выдавать красивые фразы, пренебрегая мелочами. Научный текст не должен быть веселым. Мой преподаватель древнегреческого говорил: наука скучна. Это действительно так. Ее интерес - не на поверхности. Ее надо почувствовать.

О вечных книгах

Книга не должна быть сиюминутной, сосредоточенной на вопросах сугубо современных и частных. Это не значит, что нужно уходить от этих. Но это должна быть книга с мощным метафизическим подтекстом. Только такое может быть интересно спустя сто лет. О чем бы вы ни писали: о линолеуме или застекленных помещениях - все это хорошо, но это может быть только рамкой для каких-то общечеловеческих, вечных вещей. Все потом исчезнет: линолеум снимут, стекло разобьется. Все уйдет, но останется чувство: тот, кто ходил по линолеуму и кто смотрел сквозь стекло на нашу встречу.

Об Умберто Эко

Была одна забавная история. Его и меня пригласили на один литературный фестиваль. И моя издательница попросила подписать книгу так: "Умберто Эко от русского Умберто Эко". А я предложил: "Итальянскому Умберто Эко от русского Умберто Эко". Но она решила, что это хамство уже. Когда она сказала, что меня называют русским Умберто Эко, он пожал мне руку и ответил: "Выражаю свое соболезнование". А потом меня пригласили на книжный фестиваль в Эдинбург. Там писатели по двое выступают. И меня поставили с одним англичанином, которого я не знал. Я стал спрашивать, почему выступаю именно с ним. Мне ответили: "Он просто английский Умберто Эко". Это как дети лейтенанта Шмидта.

О пути к писательству

Умберто Эко хорошо отвечал на подобный вопрос. Есть критический возраст у мужчины - между сорока и пятьюдесятью. Обычно в это время мужчины сбегают с любовницами на Багамы. Но ни у меня, ни у Умберто Эко такой возможности не было, и мы начали писать романы.

О филфаке

Когда человек идет на филфак, он идет не для того чтоб читать о лексике цветообозначения у Блока. Он идет, чтоб самому быть немножко Блоком. Другое дело, что филфак к этому не приближает. Он может научить грамотно писать, но научить быть Львом Толстым нельзя. Один наш преподаватель говорил: "Если бы я знал, как нужно писать, я написал бы "Войну и мир" и не занимался бы с вами. Но я могу научить вас лишь одному - как писать не надо".

О цензуре

Я в разные времена по-разному отвечал на вопрос о цензуре, потому что это понятие динамическое. Цензура - это только инструмент. В девяностые мне очень ее хотелось. То, что позволяли себе некоторые люди, было, как проникающая радиация, лезло отовсюду. Общество перестраивалось и было больным, диспропорции были уродливы и бросались в глаза. Когда же общество стабильно и имеет твердо установленные нравственные нормы, цензура не нужна. Если человек допускает что-то негодное, например, человеконенавистническое, ему просто перестают подавать руку. Это имеет гораздо более сильное действие, чем цензура.

О благодарности

Я как-то сказал, что 12 тысяч членов Союза писателей СССР - это некое превышение. Наш замечательный критик, редактор "Знамени" Чупринин ответил: "Сейчас в России себя позиционируют как писатели 700 тысяч людей. Женя, и вас при этом читает кто-то. Из семисот тысяч. За это надо быть благодарным".

О вдохновении

Я пишу хладнокровно. У меня нет метаний по квартире, я не рву волосы на себе, как вы видите. Но когда я работаю, я люблю, чтоб никто не стучал, не пел и не мяукал. У меня был кот, который начинал кричать, когда я садился работать, потому что хотел сидеть со мной. Он слышал клацание клавиатуры, прибегал, я ему ставил стул рядом. То он пищал, что ему холодно - я его укрывал, то он был голоден - я его кормил. В общем, так и работали. Но в целом я автор некапризный.

Текст и фото: Мария Криксунова

Источник: сайт Евгения Водолазкина