Дмитрий Быков: О том, почему «Июнь» только кажется традиционным, а также о петлях времени и значении слова «зато» для русского человека

— В ком из главных героев романа «Июнь» больше всего Дмитрия Быкова?

— Некоторые рецензенты теперь повторяют, что это в каком-то смысле автопортрет в трех возрастах: в двадцать лет я был похож на Мишу, в тридцать — на Борю, сейчас — на Крастышевского. Но это говорилось скорее для того, чтобы объяснить метод. На самом деле, конечно, меня там нет совсем. Я человек другого времени и другого нрава.

— Цитата из книги: «Опыт мужчины, ударившего женщину,— это своеобразная инициация». Это ведь и есть начало конца.

— Это начало расчеловечивания, перехода в состояние, когда кажется, что тебе больше позволено, а оказывается, что ты уже гораздо меньше понимаешь и можешь. Метафора фашизма, который в это время проникает всюду, как воздух. Не только в Германии, а уже буквально везде. Просто в силу разных обстоятельств Германия оказалась более чувствительна к этой радиации. Там это пришло к власти.

— В нашей стране каждый третий прошел такую инициацию…

— Ну, значит, я из первых или вторых. Но вы правы — в России эта радиация тоже многих покалечила, посмотрите на общественную атмосферу последних трех лет.

— Этой атмосфере определённо больше трёх лет… Но, кстати, вы часто сравниваете современность с 1930-ми. И я согласна – симптомы тревожные.

— Очень может быть, что это к лучшему, потому что иначе болезнь вечно бродила бы в крови. Рецензируя свежий двухтомник Колесникова, я пишу как раз о том, что Путин, весьма вероятно, хоть и сам того не желал, похоронил русский радикальный консерватизм бесповоротнее, чем девяностые — русских либералов. Эти тенденции могут взять верх в человеческом сознании в любой момент, потому что они в нем заложены — и всегда активизируются, когда их пытаются разбудить. Будят же их, когда не могут предложить ничего другого, когда боятся развития, желают сплотить нацию (вокруг себя) или одержимы инфантильной верой в творческую энергию зла, в великие возможности, которые дает своим адептам какой-нибудь очередной черный властелин, прости Господи. И это никогда не ограничивается одной страной, это распространяется по свету. Так что Путин, возможно, просто устроил этим тенденциям преждевременные роды. Простите, при либералах в девяностые все-таки делалось больше полезного, писалось и снималось больше интересного, климат в обществе, при всей криминализации, был лучше. Есть шанс, что по крайней мере после Путина все это не восторжествует — потому что уже ясно: кроме внешней экспансии и внутренних репрессий, этим ребятам совершенно нечего предложить. Сатана — великий обманщик, вместо сокровищ в его сундуках всегда гниль и черепки.

— Желающих спрашивать не так и много. Люди не то перестали искать ответы — у них даже вопросов не возникает. Лично меня настораживают 43% «светлых человечков», которые оправдывают сталинские репрессии.

— Да ладно, Надя, все это глупости. При Юлиане-отступнике всегда кажется, что «уж теперь-то это навсегда». Но такая петля эпохи неизбежна — «Так птицы возвращаются на сутки, чтоб улететь уже наверняка». Вернувшийся гнет всегда трудней терпеть, чем изначальный. Это убивает вернее. Вспомните, как мучился Некрасов, переживший иллюзии шестидесятых и возвращение николаевского духа в семидесятых,— у него это гениально описано в «Последыше»: можно пережить любые порки до реформы, но когда тебя порют — пусть ради показухи — после освобождения, ты просто умираешь. Великая автобиографическая глава из «Кому на Руси». Вспомните, как в 1957–1958 — когда закончилась «первая оттепель» и началось новое межвременье,— один за другим умерли Заболоцкий, Шварц, Луговской, Зощенко. Чуть позже — Пастернак. Люди с трудом переживают именно возвращение мрачной эпохи перед решительным прорывом. Не дайте этим настроениям омрачить свой ум, мы все еще понадобимся Родине.

— Получается мы опять, как писали Стругацкие, «ходим за хабаром» в советскую зону. Что там такого привлекательного?

— Я много раз писал о том, что «Пикник на обочине» Стругацких — прозрачная метафора СССР. Помните, как Рэдрик Шухарт говорит про свой город: да, у нас дыра, но сквозь эту дыру повевает будущее? Это было посещение. Бог посетил, говорят в «крестьянской России». А Бог не заботится о комфорте принимающей стороны. Мир советских семидесятых куда сложнее, богаче и увлекательнее. Это был пик русской истории, как интеллектуальный, так и политический, и там были разные варианты развития, которых у имперского проекта уже нет.

— А Бог опять посетил Россию? Или не покидал с 1917 года?

— В 1917 году Пастернак писал Ему: «Здесь, над русскими, здесь Тебя нет». Но думаю, что в 1917-м, при всех его ужасах, он был, и порукой тому — «Сестра моя жизнь» самого Пастернака, книга о Божественном присутствии. Что-то такое было в воздухе, чего не было ни до, ни после. Потом Его опять долго не было, недаром в тридцатые у Даниила Андреева было ощущение непреодолимой преграды между людьми и небом. Не представляю, какое усилие надо было делать, чтобы что-то видеть. Сейчас, кстати, тоже есть ощущение некоей склизкой медузы, которая висит над Россией, не пропуская ни один небесный луч. Но просветы есть, ткань истончается.

— Вы как-то верно подметили, что слово «зато» для русского человека даже важнее слова «авось». Какое самое весомое «зато» в современной России?

— Как всегда: нам хуже всех, зато мы лучше всех. Это старая формула, она себя дискредитировала и скоро заменится чем-то более актуальным — надеюсь, уже без «зато».

— В «Поиске предназначения», Борис Стругацкий высказывает мысль, что спасти человечество может только «нечеловек»…

— Это опять-таки не его мысль, а догадки Станислава Красногорова. Если уж говорить о Стругацких, чьим учеником я себя считаю и чьи мысли мне по-прежнему близки,— спасти человечество может именно человек, в котором все человеческие черты выражены предельно; и прежде всего — чувство ответственности, во-первых, и чувство смирения именно как высочайший вид воспитанности.

— У меня большая надежда на нынешних подростков. Очень они мне импонируют. Это другие люди: более честные к себе, к жизни.

— Постоянно об этом говорю: они другие, новая эволюционная ступень, наши проблемы и надуманные оппозиции их не волнуют вообще. Сейчас я взял два курса в одной новой школе — такие междисциплинарные семинары для семиклассников. И должен вам сказать, что мне очень нелегко соответствовать их уровню и запросам. Но лучшего тренинга для ума не придумано.

— Среди слушателей «Прямой речи» много школьников? Почему формат лекций сейчас так востребован?

— Это такой вариант национального самоспасения, то, в чем Россия особенно сильна. У нее всегда включаются какие-то механизмы саморегуляции. Поэтому, скажем, никогда не получается полный тоталитаризм, тем более фашизм. Никакое оглупление тут не может зайти достаточно далеко и вообще все процессы поразительно легко обращаются на попятный, достигая некоторого критического уровня. Отсюда лекции — что в 1913, что в 2013 годах. Для писателей и читателей это единственный надежный способ контакта во время цензуры. И заметьте, даже те, кто искренне считает единомыслие необходимым, для своих детей почему-то хотят нормального образования. Школьников много, поэтому мы делаем специальные курсы для них. Дети поразительные! C ними я работаю без скидок и вынужден признать, что гениальным поколением 1995-1998 г.р. дело не ограничивается. Те, кто родился в 2005, уже способны поставить меня в тупик умными и уважительными вопросами по делу.

— О чём планируете рассказывать в новом сезоне?

— Мне хочется говорить о русском абортированном модернизме, об оклеветанном серебряном веке, о прозе забытых авторов "Красной нови" и "Нового мира", о русском конспирологическом романе, о тайных смыслах Высоцкого, о пародии, о нарративных методах Евангелия, о русском стиле.

— Cледующая книга писателя Быкова – это?

— Это будет американский роман, написанный по-английски. Есть такой жанр, и писать его надо на языке оригинала. Если в самом общем виде, он будет про дело YOGTZE, непосредственно связанное с историей человека из Соммертона и случаем Элизы Лэм.

Беседовала Надежда Супрун

Источник: www.kommersant.ru