Дэвид Алмонд: «Мир глазами ребенка пластичный»

О том, что такое взросление и почему не важно, живет ли подросток в Японии или России. О том, как книги находят свой путь к авторам и надо ли авторам бежать от самих себя. Я поговорила с Дэвидом Алмондом, одним из самых известных современных детских и подростковых писателей, обладателем высшей награды в области детской литературы – Медали Андерсена, во время его визита в Россию, организованного Британским Советом.

На Международной ярмарке интеллектуальной литературы non/fictio№ Дэвид Алмонд представил свою книгу «Мой папа — птиц», вышедшую в издательстве «Самокат» в переводе Ольги Варшавер.

Ваши книги причисляют к жанру магического реализма. Вместе с тем повествование глубоко реалистично. Реальность происходящего буквально выпрыгивает со страниц на читателя. Как вы сами определяете стиль своих книг?

Я ставлю реализм во главу угла. Для меня важно, чтобы действие происходило в реальном, осязаемом мире, поэтому и к своим книгам я отношусь как к реалистическим. Другое дело – когда я досконально описываю реальность, то понимаю, что материальный мир пронизан магией. В каждой самой обыденной вещи можно заметить какую-то магическую искру. Да, мои книги о простых людях, простых материях, простых событиях, но преисполненных некой тайны, в которой просматривается сама наша жизнь. По мне, жизнь таинственна и необычайно волшебна.

До «Скеллига» вы писали рассказы для взрослой аудитории. Магия присутствовала и там?

Присутствовала, но я еще не знал, как с ней обращаться. Я написал несколько книг для взрослых, но что-то не срасталось. Когда же я начал писать для подростков, то ощутил настоящее освобождение.

Вдохновение нашло, как себя выразить?

Все стало более насыщенным. Просто дети знают, что им пока не все известно, они находятся в процессе непрерывных изменений и роста, поэтому для них нет ничего постоянного, окончательного. Мне кажется, что сам мир в глазах детей пластичнее, чем у взрослых. Отсюда и чувство освобождения. Теперь я мог говорить на языке, который мне был интересен, описывать заурядные вещи, таящие в себе глубокие смыслы.

Повседневный мир ваших книг – ваш родной промышленный город Ньюкасл и его окрестности на северо-востоке Англии середины ХХ века. Насколько книжные места близки к реальным воспоминаниям вашего детства?

Иногда более чем близки, хотя долгое время я не хотел писать о себе и о своем опыте. Я предпочитал писать о чем угодно другом, притворяться кем угодно другим. Но в конце концов мне пришлось признать: «Я тот, кто я есть. Я то, где я вырос». Я обратился к своим детским воспоминаниям и стал осознанно использовать знакомые ландшафты, знакомый язык. И еще раз ощутил себя намного более свободным. То, чего я избегал долгие годы, стало источником вдохновения. Я действительно беру многое из собственного детства. Даже в «Скеллиге», где на первый взгляд мало личного, есть отдельные детали, списанные с моих воспоминаний. У меня в детстве, как и у Майкла, была младшая сестра со слабым здоровьем, и у мамы, прямо как у Скеллига, был жуткий артрит. Это вошло в повесть.

Сильные детали автобиографии.

В общем-то да. Но, когда ты пишешь, об этом особо не задумываешься, только потом понимаешь – о, вот откуда взялось то или это. Связь с личным опытом есть, но это не значит, что я специально планировал использовать его в работе. Просто, когда пишешь, к тебе приходят идеи и порабощают тебя, происходит какая-то вспышка, и тебе уже от них никуда не деться.

Вы воспитывались в католической семье и привносите много католических символов в свои тексты. При этом ваши книги популярны у широкого круга читателей с различными религиозными взглядами. Как вы для себя объясняете универсальность используемых символов?

Это и для меня оказалось неожиданностью, потому что, опять же, я не собирался писать о католицизме. Я считал, что уже никак не связан с религией, а потом понял – нет, это все-таки часть меня, и с этим ничего не поделаешь. Когда же я присмотрелся к своему католическому воспитанию, то поразился, насколько там изумительные образы, великолепные персонажи, глубокий язык ритуалов. Постепенно я позволил себе всем этим пользоваться. Было удивительно, что читатели, принадлежащие к разным конфессиям, видели в моих книгах нечто, с чем могли себя ассоциировать. Возможно, дело в том, что католические образы используются в, по сути, не католических книгах, ведь они не относятся к религиозным, они не о католической вере и всем с ней связанном. В мои тексты вплетены, скорее, универсальные религиозные элементы, стремление разобраться в мире, опираясь на духовные ценности.

Сегодня в российской детской литературе слышны призывы дать современным детям современные тексты, чтобы они знали, что литература может быть о происходящем здесь и сейчас. Ваш пример говорит обратное – можно писать для современных детей о любом историческом периоде, о любом географическом месте. Как вы думаете, с чем это связано?

Тут я и сам поражаюсь. Когда я писал «Скеллига», а он был моим первым подростковым произведением, я не особо распространялся, что пишу именно детскую книгу. Но те, кто знали, порой спрашивали: а она современная? ты используешь молодежный сленг? там много про новые гаджеты? Я отвечал, что там и телевизора-то нет. Понятно, что мне пророчили провал. А оказался триумф. Я полагаю, если вы целенаправленно проверяете свои тексты на актуальность, из зоны вашего внимания выпадает один существенный элемент писательской задачи – правдиво раскрывать природу человека. Я пишу о том, каково это – взрослеть. Трудности взросления одинаковы для каждого, не важно, в какой стране вы живете, когда вы родились, во что вы верите. Взрослеют все одинаково в любой точке мира, поэтому мои книги, действие которых происходит на крошечном пятачке северо-востока Англии, читают по всему миру. И подростки не отказываются от них, хотя там описываются незнакомые места, наоборот – они стремятся к ним, потому что в них исследуется нечто общее, объединяющее их всех.

Вы однажды сказали: «Взрослеть – это научиться принимать мир, в котором реальность и миф, правда и ложь переплетаются друг с другом в удивительном танце». Это справедливо для любого поколения детей?

Конечно! Истина о мире приходит к нам через вымысел, по сути — ложь. Человек живет вымыслом, историями. Какие-то, понятное дело, яйца выеденного не стоят, но какие-то раскрывают глубочайшую суть человеческой природы. Так, древние мифы не теряют свою убедительность на протяжении всей истории человечества. В своих книгах я часто обращаюсь к греческой мифологии. Меня, бывает, одергивают: как это я пишу о греческих мифах в современных детских книжках?! Но я настаиваю, что в детской книге можно писать о чем угодно.

Все-таки ваше детство отличалось от детства современных английских детей в одном важном пункте – телесные наказания в школах тогда были разрешены, о чем подробно говорится в "Огнеглотателях". Как это отразилось на вас? В чем выигрывают современные дети?

Когда я ходил в школу, там применялись телесные наказания. Это было ужасно, отвратительно, но такая система существовала в то время. Теперь же, когда я вспоминаю, как это было, и вижу современных одиннадцати- двенадцатилетних школьников, я содрогаюсь при мысли, что, окажись они в прошлом, взрослые имели бы право их бить ремнем или указкой. Отвратительно. Запрет на телесные наказания – гигантский шаг вперед. Но в Великобритании все еще есть те, кто считают, что не стоило запрещать. Вот это страшно. Если мы допускаем, что взрослые могут бить детей, мы фактически санкционируем любое насилие по отношению к ним. Этого не должно быть.

Вы писали книги для взрослых, для подростков и для детей. Заметили для себя принципиальные отличия?

Подход одинаковый. Суть в чем? Составлять правильные слова в правильном порядке и делать это как можно лучше. Единственное, работа над книгами для маленьких детей чуть необычна, тем более, если планируются иллюстрации. Есть особое удовольствие в том, что к твоей книге нарисуют картинки. Я помогаю, чем могу: когда пишу, оставляю пустые места, которые иллюстратор заполнит собственным прочтением моего сюжета. Вообще, работа над книгой для младших читателей чем-то похожа на танец. Ты все время шлифуешь язык, играешь с ним, потому что маленькие дети смелее взрослых в обращении с языком, для них это песня, это танец, это что-то живое.

Ваши ангелоподобные персонажи обладают выраженной телесностью: от Скеллига пахнет, как от хищника, дети подробно описывают ощущения от прикосновений к святому в «Небоглазке». Почему вы обращаете на это внимание?

Это способ объяснения дуализма человеческой природы. Суть в том, что человек может выглядеть отталкивающе и прекрасно в одно и то же время. В «Небоглазке» герои говорят именно об этом, когда выкапывают святого из ила, – что он прекрасен в своей смерти. Искусство обладает даром показывать отвратительное так, что проступает прекрасное, искусство находит красоту в самых мрачных закутках мира.

Нельзя не спросить. Откуда русские имена персонажей? Распутин в «Огнеглотателях», Достоевски и Ниташа (почти Наташа) в «Мальчике, который плавал с пираньями». Была даже небольшая сцена в Новосибирске.

Достоевски оказался в книге, потому что я люблю Достоевского и потому что мне нравится, как звучит слово Д-о-с-т-о-е-в-с-к-и – очень красиво. Потом я захотел, чтобы у него был ребенок с русским именем, подумал о Наташе, но специально изменил написание на Ниташу. Сцена в Сибири выросла из истории одного моего друга, чья жена – тоже балерина – на самом деле отправилась в Сибирь, так мама Ниташи оказалась там же. Мне даже пришлось поискать информацию о Новосибирске, чтобы написать сцену правильно. Дело в том, что, когда вы пишите книжку в Англии, сидя в своем кабинете, Сибирь кажется краем света, она привносит ощущение гигантского расстояния, места, абсолютно непохожего на то, где находитесь вы сами. А Распутин появился по следам одного учителя из моего детства, мы в школе прозвали его Распутиным, потому что у него была смешная прическа, как у монаха.

В «Мой папа – птиц» рассказывается история крепкой и дружной семьи в тяжелое для нее время. По сути, Лиззи заботится об отце, в чьем поведении очевидны симптомы психического расстройства. Не слишком ли это тяжелая ноша для ребенка?

Лиззи приходится нелегко, потому что ее папа болен, ведет себя неуравновешенно и к тому же она потеряла маму. Когда я писал книгу, я не думал о сюжете в таком контексте, мне хотелось рассказать о девочке с измученным папой, которого одолевает желание перелететь реку. В процессе работы я ясно увидел, что ей не следует пытаться исцелить его снаружи. Наоборот, она проникает внутрь его картины мира, она, как и он, надевает крылья, пытается понять его. Чтобы помочь другому, надо его почувствовать, не разглядывать со стороны, а попытаться вжиться в его проблему, проявить настолько глубокое сопереживание, что ощутить себя на его месте. Вот что происходит между Лиззи и ее папой.

Вы часто ставите детей в ситуации тяжелого жизненного выбора, описываете достаточно трагичные моменты взросления, но рядом маячат радость и веселье. Как трагедии и смеху удается ужиться в ваших книгах?

Этого я не знаю, просто делаю то, что делаю. Если вы пытаетесь обдумать, как у вас что-то получается, оно тут же перестает получаться. Но если просто писать, юмор обязательно подаст голос, юмор неизбежно появляется как реакция на мрак. И это естественно, таков мир, как мне кажется. Даже в самые тяжелые времена всегда найдутся те, кто будет высмеивать тьму. Смех и юмор приносят исцеление, и вообще юмор обладает немалой энергией созидания.

Если в тексте есть два смысла – сказочный для детей и символический для взрослых – не принижается ли серьезность поднимаемых вопросов?

Я не ставлю перед собой задачу насильно познакомить читателя с проблемами, но я за то, чтобы стараться в них разобраться, потому что мир вокруг сложен. В этом смысле мои книги правдивы, они не отворачиваются от печали, смерти, проблем. Хотя я пишу их так, чтобы проблемы не всплывали на поверхность. Мои читатели испытывают самые разные эмоции и вообще реагируют на мои книги эмоционально. Мне доводилось встречать взрослых, которые очень остро воспринимали проблемы, описанные в «Скеллиге» и в книге «Мой папа – птиц». Взрослые читатели делились со мной собственными историями, которые прежде не решались никому рассказать. Они находили в этих книгах проникновенное описание глубоких человеческих переживаний и в то же время возможность посмеяться и повздыхать над чем-то вместе со своими детьми.

Дети в разных странах ожидают от литературы одинаковых вещей?

Да и еще раз да. Где бы я ни оказался, меня глубоко поражает, насколько дети похожи друг на друга. Они задают одинаковые вопросы, находят одинаковые поводы для радости и грусти, они очень похоже реагируют на тексты. Это прекрасно само по себе и в то же время доказывает, что судьба человека – вещь универсальная, не зависящая от места жительства. Живете ли вы в России, Японии или на северо-востоке Англии, вам придется пройти одинаковые фундаментальные стадии взросления и приобщиться к великолепию сложного, но чудесного мира.

Вы писали практически всю жизнь, но вашей дебютной книгой называют «Скеллига», опубликованного в 1998 году. Зато всего через 12 лет вы уже получили Медаль Андерсена, высшую профессиональную награду за детскую литературу. Как вы восприняли неожиданную смену темпа?

Это было поразительно! Я писал в течение многих лет, такое ощущение, что вообще всегда, но у меня было немного публикаций. Потом со «Скеллигом» произошел настоящий взрыв, а ведь эта повесть по чуть-чуть вобрала в себя все, что я делал прежде. Тогда я почувствовал большой прилив сил и облегчение от того, что нашел своего читателя. Наступило плодотворное время. Это стало возможным благодаря долгим годам усердной молчаливой работы. Когда же я увидел успех «Скеллига», все что мне оставалось – без остановки работать над следующей книгой, потом над следующей и над следующей. Стопка книг все росла, а я удивлялся: кто все это написал? Ах, да, это же я. Двенадцать лет спустя случилась Медаль Андерсена, что удивительно, ведь ее присуждают за достижения всей жизни. Но я считаю ее премией за всю работу, которая была проделана и до «Скеллига», за все попытки нащупать верный путь, за решение не сдаваться и продолжать писать, пока, наконец, на меня не обрушилось однажды начало «Скеллига», и уже к середине первой страницы я не понял, что это лучшее из созданного мной когда-либо. После этого все встало на свои места.

Фото: Дарья Доцук

Источник: littlereader.ru