Некрофилия, некромантия и литературное бессмертие

Отечественная литература мертва. И слухи о ее смерти, вовсе не преувеличены. Подтверждение этой вечно оспариваемой истины находишь раз за разом у самых различных спикеров, цель высказывания которых убедить публику в обратном.

Россия дала миру Толстого, Чехова, Достоевского. Такова официальная риторика. В общем, все правильно. Но Толстой умер 107 лет назад. Получается, что уже больше века в российской литературе застой, плавно переходящий в кладбищенскую тишину. С Пушкина все началось, Толстым закончилось. Дальше были большевики, 17-й год. В изящную словесность пришли крестьяне и пареньки с завода, после чего та выпала из игры. Поэзия дворянских усадеб прервалась, антоновские яблоки сгнили. А без них какая может быть литература? Грядущий Хам не произвел нетленок, так и сошел в небытие, отметившись разными «цементами», «битвами в пути», «свинцовыми монументами», «тенями», «зовами», да «судьбами» с «отречениями».

«Но, кажется, это слишком сильно сказано», – раздается голос литературной общественности, обосновавшейся нынче в приватизированных бывших красных уголках советской недолитературы – толстых журналах. Бренд последних связан, вот беда, не с Пушкиным (здесь только «Литературная газета», нынче всласть нахваливающая генитальную прозу Анны Козловой, может похвастать родством), а с Горьким и прочими советскими недописателями. Поэтому некоторым советским писателям (от Катаева до Стругацких) задним числом выписывают индульгенцию. Мол, то была литература сопротивления, подлинная классика. Возникает парадоксальная ситуация, в которой образ гонимых, презираемых и непечатных авторов как-то слабо согласуется с рассказами, что именно на этих дорогих покойниках зиждется современный авторитет «толстяков». И здесь интересно не столько привычное уже игнорирование 99 % литературного продукта советских времен, сколько та же логика презрения к современности, характерная для «толстовского» официального дискурса. Вся разница в трактовке времени летального исхода отечественной словесности. Там - сто лет назад, здесь на полвека позже. Но в обоих случаях мы видим признание, что покойники намного актуальнее современников.

Современная российская литературная жизнь вообще последние годы описывается и воспринимается в логике загробного существования. В 2017 году отечественную литературу упорно рассматривают как литературу Толстого, Мандельштама, Окуджавы с Высоцким и, естественно, Бродского.

Покойники продолжают задавать в ней тон. И это, прежде всего, упрек всему литературному хозяйству последних лет, которое не смогло выдвинуть ни одного бесспорного имени, ни одного живого автора, которого можно было бы без проблем назвать, заговорив об отечественной литературе.

Но нельзя не замечать и инерции общественного восприятия. «У нас любить умеют только мертвых». Для того чтоб стать классиком и моральным авторитетом нужно умереть. Так считается давно. У меня перед глазами ситуация столетней давности: Чехов умер, а литературный колумнист той эпохи с изумлением рассуждает, что вот, думали, был просто писатель, один из многих, а теперь, оказывается, гений.

Только покойники могут быть первыми. Смерть - лучшая гарантия качества прозы и поэзии в глазах общественности. Смерть делает автора бессмертным. Такой парадокс. Хотя определенная вывихнутая логика в нем есть: «мертвое умереть не может».

Но не стоит покупаться на софистику. То что ушло, уже потеряло актуальность. Умирают не только авторы, умирают книги.

Бессмертие в культуре – чистой воды метафора. «И это пройдет». Вот такую надпись неплохо бы прикрепить над полками отечественных и зарубежных классиков. Пушкин, Толстой, Достоевский – все они умерли, или умрут. Идеи и состояния бессмертны, книги – нет. Тему «маленького человека», вопросы «войны и мира» человечество, бесспорно, будет пережевывать до скончания века. Но это не значит, что Толстой или Гоголь будут по-прежнему актуальны. Рано или поздно они должны быть похоронены. Культура живет, принимая во внимание факт смертности смыслов. Отсюда и возникает естественное желание нового литературного поколения не просто дать очередную кавер-версию уже написанного, а создать произведение, которое сменило бы отживший текст в условиях новой реальности. «Тихий Дон» должен был сменить «Войну и мир», «Вечный зов» - «Тихий Дон». Каждая эпоха требовала своего текста и своего автора, способного прочесть так называемую вечную тему уже в категориях современности. Жизнь любит конкретность. Смерть тяготеет к абстракциям и упрощениям. Это следует помнить всегда и не увлекаться поклонением мертвым классикам.

Впрочем, дело не только в традиционной некрофилии стихийного потребителя, или стереотипах минувшего «золотого века». Литературное бессмертие старых авторов поддерживается во многом искусственно, силами современных литературных некромантов. Чиновники от литературы, критики, литературоведы, сами писатели неустанно поднимают мертвецов русской классики, используя их преимущественно в политических целях, ну и, естественно, для личных нужд. Одни практикуют некромантию, пописывая в серию ЖЗЛ, или громоздя одну за другой мемориальные статьи, другие собирают армии мертвых для поддержки своей позиции, третьи отгоняют покойниками живых – не так пишете, все места заняты, «местов нет!».

На первый взгляд кажется странным, что при всеобщем осуждении некромантии на уровне моральных абстракций, мы наблюдаем ее расцвет в области литературы. Однако это вполне соответствует общественному умонастроению, ориентированному на ничего неделание, на бегство от современности, прекрасно вписывается в практику манипулирования сознанием.

Мертвая российская литература остается по-прежнему самой сильной и непобедимой. Кладбище – оплот традиции и стабильности.

Автор: Сергей Морозов