Евгений Водолазкин: «Интернет сделал свое дело: текст стал бесконечным»

В этом году исполняется 1200 лет со дня рождения византийского просветителя Мефодия, брата Кирилла, одного из основоположников кириллицы – русской письменности, благодаря которой на Руси стало возможно написание текстов. Изучением этих источников занимаются ученые-филологи Института русской литературы РАН (Пушкинского Дома). Среди них – Евгений Водолазкин. Его «Лавр: неисторический роман», несмотря на не слишком расхожий для нашего времени сюжет о житии средневекового святого, стал бестселлером. Сам же автор убежден, что современной литературы нет. Она кончилась. И мы находимся сегодня на совершенно новом культурном витке цивилизации. Корреспондент «Эксперта С-З» присутствовала на одной из встреч с писателем.

– Евгений Германович, ваша лекция названа «О русской литературе – древней и новой». Не кажется ли вам, что в названии скрыта некоторая ошибка, так ли это?

 – Да, назвав свою лекцию-выступление таким образом, я намеренно пошел на ошибку. И ошибка здесь состоит в том, что древняя литература – это не литература вовсе. Это нечто другое. В отношении древней литературы более корректны термины «письменность» или «книжность». Потому что литература имеет свои законы. Это то, что в нашем понимании возникло в новое время. Там есть авторское начало, художественный вымысел… А в Средние века не было никаких вымыслов. Это удивительное качество. Я буду говорить несколько странные вещи, но они на самом деле такими и являются. Поскольку меня из Пушкинского Дома пока никто не выгоняет, значит, мои суждения верные. Как писал академик Дмитрий Лихачев, незабвенный для нас, его учеников, «вымысел с точки зрения средневекового человека есть ложь, а ложь не достойна того, чтобы быть записанной». Даже художественный вымысел считался ложью. Может возникнуть вопрос: «А вообще в Средневековье врали?» Безусловно, нет такого времени в истории человечества, чтобы люди не врали, потому что все в целом грешат. Другое дело, что когда средневековый человек, скажем так, слегка отступал от действительности, он верил в то, что это правда. И это было абсолютно так. Даже если он не верил, что это правда, он все равно делал вид, что это правда. Почему это было сделать несложно? Потому что литература Средневековья была литературой реального факта. Главенство факта. Это то, что мы сейчас определяем как нон-фикшн: биографии, жития…

 – Как формировалась эта «традиция факта»?

 –На Руси до принятия христианства был, видимо, только фольклор. Письменности не было. В 988 году Русь приняла крещение и получила священные книги: Библию, книги толкований, византийские хроники. Эти тексты пришли к нам в болгарских переводах. Но это не значит, что книги были на иностранном языке. Дело в том, что в X веке и в Болгарии, и на Руси в большей или меньшей степени был один и тот же язык (южнославянский и восточнославянский диалекты). Влияние христианства на Русь – это не только принятие религии и письменности, но и формирование русского народа как такового. Христианство стало этногенетическим фактором. На нашей необъятной территории существовали племена: славянские, финно-угорские и другие. Когда было принято христианство, все эти племена объединились в древнерусский народ. Давайте рассмотрим этот процесс с культурной точки зрения. Византийские хронографы обычно начинались с сотворения мира и заканчивались примерно X веком, когда эти тексты были переведены. Тексты были очень важны для нашего народа, который только-только получил письменность. Жизнь на Руси до этого момента была вневременной.

 – Что это значит?

 – Не было до крещения никак представлений о том, что вокруг происходит, Русь была не встроена в мировую историю. Было совершенно непонятно, с чего все началось. А уж, исходя из этого, абсолютно непонятно, чем все закончится. И вот эти византийские хроники, которые отправляются на Русь, выстраивают новое сознание. В итоге русские стали создавать свои летописи по образцу византийских хронографов. Но было одно существенное отличие. Единицей повествования в хронографе является царствование императора. А на Руси – год, лето. Как вы думаете, почему? Да, отсутствие на Руси императора. Великий князь такого всеобщего значения не имел. И поэтому русские выбирали другой принцип членения истории.

 – Вас называют ярким писателем XXI века. А вы написали роман «Лавр» о Средневековье. Любопытный парадокс. Но не кажется ли вам, что современная литература исчезла, и поэтому мы сейчас находимся в поиске новых форм?

 – Вы знаете, это очень глубокая мысль, и я считаю ровно так же. Более того, я выпустил большую статью «Текст и традиция», в которой показываю, что литература в прежнем виде кончилась и наступает другой культурный цикл. Я не буду вдаваться в излишние подробности. Но вот сейчас, если говорить про современные тексты, можно обнаружить, что в них очень сильное влияние средневековой традиции. Это феноменально. Допустим, сегодня значимо доминирует то явление, которое Ролан Барт назвал «смертью автора». Мы можем обнаружить множество текстов, автор которых не то чтобы не подписывается – нет, он подписывается, но авторское начало сильно ослаблено: текст современной литературы, особенно эпохи постмодернизма, становится слишком размытым, причем осознанно. Существует много показаний к тому, что культурный цикл нового времени кончился. Интернет сделал свое дело: текст стал бесконечным. Как в Средневековье. Я называю эти тексты песнями «Что вижу, о том и пою». Это все – блоги. В блогах, кстати, начинаются и романы. Пример тому – текст нашего земляка, петербургского писателя Андрея Аствацатурова «Люди в голом». И пока трудно сказать, что это будет за литература. Но, безусловно, это не будет аналог средневековой литературы, ведь жизнь никогда не возвращается на прежнюю точку.

 – Сегодня много разговоров идет о русском языке, его сохранении. К сожалению, часть из них не слишком-то действенная. Как автору текста Тотального диктанта 2015 года, что вам видится подлинным, а что ложным в этой своеобразной «борьбе» за язык?

 – Важный вопрос. Крайне. В книге «Инструмент языка» я касаюсь этой проблемы. Определенные усилия надо предпринимать. К примеру, у нас сейчас засилье американизмов. Чуть что – сразу английское слово. Но, на самом деле, то, что мы все явления пытаемся обозначить английскими словами, показывает, что мы испытываем комплекс неполноценности. Причем есть точка зрения, что этого избежать невозможно ввиду глобализационных явлений. Но пример Франции, скажем, показывает обратное: там есть закон, позволяющий штрафовать СМИ, использовавшее слово-американизм при наличии во французском языке аналога. Есть и специальный комитет по неологизмам, который придумывает для новых явлений французские наименования – так вместо computer французы скажут ordinateur. Я, конечно, не призываю никого вводить штрафы. Но мне кажется, что общественное мнение должно все-таки формироваться таким образом, чтобы беречь родной язык прежде всего.

Источник: Эксперт online