Дмитрий Быков, писатель: Все таланты замечены, печатаются или по крайней мере известны в сети

У вас были романы на букву «О» — «Орфография», «Оправдание», «Остромов». Теперь, уже не первый, на букву «И»: был «Икс», вышел «Июнь». Буквы связывают ваши романы цепочками — это неспроста? А почему именно «О», почему «И»?

Честное слово, это получилось случайно. Но подсознательно, наверное, было некоторое противостояние «О» с «I» из романа Замятина «Мы». Ну, «О» — как бы образ мира, «I» — «Ай» — как бы образ себя. О-трилогия — про законы истории, И-трилогия — про образ личности в ней. Последний роман И-трилогии, «Истребитель», будет тоже про тридцатые годы, но с совершенно неожиданной стороны. И после этого, надеюсь, — никаких больше романов о советской истории. Будет совсем другое, на довольно экзотическом материале, гораздо страшней и веселей.

В героях «Июня» быстро вычислили «прообразы» — Давида Самойлова, Самуила Гуревича с Ариадной Эфрон, Марину Цветаеву, Сигизмунда Кржижановского. Почему именно они? И, кстати, Цветаева в романе не слишком симпатична, — вы ее не любите?

Цветаеву я как раз очень люблю и бесконечно ей сочувствую по-человечески, но мне важно было показать ее глазами Гордона, чтобы читатель увидел всю уязвимость гения с точки зрения нормального, в некотором смысле глубоко конформного человека. (Журналист Борис Гордон — герой второй части романа, — И. В.). Прототип Миши Гвирцмана — не столько Самойлов, сколько Михаил Львовский, которого я немного знал. Про Кржижановского я сам подсказал критикам, чтобы навести на след, — отчасти ложный. А почему они? — наверное, потому, что мне интересны люди, живущие в стороне от мейнстрима, как бы вопреки времени, в полуподполье. Там много интересного.

Пишут, что единственный светлый образ в романе — «советский ангел, шофер по имени Леня». Всему остальному предписано утонуть среди серых лиц на мрачном фоне. Вы с этим согласны?

«Всякое даяние — благо», часто повторяла поэт Нонна Слепакова, особенно когда выслушивала одобрительные, но неадекватные мнения. Читают, обсуждают — ну и спасибо, но вообще-то в этом романе почти нет плохих людей. И Миша, и его родители, и Валя, и Боря, и Аля, и Крастышевский — люди изуродованные, но лично мне очень симпатичные.

Ваш герой, журналист Борис Гордон, приходит к выводу, что «в России нельзя быть хорошим человеком». Это напомнило тургеневского героя Потугина из романа «Дым» — его монолог о том, что мир не много потеряет, если Россия вдруг исчезнет, вызвал, как известно, гнев Достоевского, ответившего Тургеневу романом «Бесы». В таком раскладе, в этом споре (при всей его условности) вы, выходит, против Достоевского?

Я против Достоевского, но не в этом споре, а в апологии подполья, в ставке на принципиальную иррациональность и алогичность человеческого поведения. Что до Потугина — известна тургеневская манера отдавать важные (не обязательно свои) мысли неоднозначному и даже несимпатичному персонажу, чтобы снять с себя ответственность за них. Не забывайте, что Боря Гордон — персонаж, а его мыслям я никак не хозяин. Слава Богу, героям пока не запрещают иметь мнения, отличные от авторских.

Заодно уж, кстати: а есть у нас сегодня в литературе новые Тургеневы—Достоевские—Толстые, которых мы не замечаем?

Все таланты замечены, печатаются или по крайней мере известны в сети. Мир стал прозрачен, не спрячешься. А кто из них Тургенев—Толстой—Достоевский, разберутся будущие школьники.

В вашем «Июне» война созрела в головах еще до наступления войны. Из тех же тридцатых предвоенных лет вышел, скажем, герой последнего романа Даниила Гранина «Мой лейтенант». Из того же времени — поэты Борис Корнилов и Владимир Луговской, о которых писал Захар Прилепин. У всех писателей свои миры — все непросты по-своему. Как ваш роман сосуществует с ними — вступает в полемику?

В полемику я вступаю с апологетами репрессий, которые настаивают на их необходимости и благотворности. И с некоторыми современными пропагандистами так называемой геополитики. И с теми, кому война — мать родна, и потому они стараются испортить нравы и воздух на всех площадках, куда проникают. Но роман пишется прежде всего ради борьбы с собственными искушениями и личными демонами.

В романе много сцен, скажем так, любовно-эротических. Их трудно не заметить. Одни отмечают их художественные достоинства, других смущает откровенность этих сцен. А все-таки вопрос серьезный: эта сторона жизни, плотская, помогает читателю глубже вникнуть в эпоху?

Что их трудно не заметить — очень хорошо, потому что с их помощью я как раз старался отвлечь читательское внимание от некоторых более важных для меня вещей. Чтобы они, так сказать, не вызвали обвинений в очернительстве. И потом — садомазохизм в эротических отношениях расцветает там, где он широко практикуется в общественной жизни: мне важно было показать, что ядовитый воздух эпохи разъедает легкие, что из-за подозрительности, проповеди насилия, параноидального поиска врагов не только портятся нервы, но, скажем, мальчик мечтает избить девочку. Я хотел показать уродство эпохи через изуродованные личные отношения, в том числе через такой вот извращенный эротический опыт, когда взаимное мучительство становится формой наслаждения.

Вы признавались, что «ни одна книга не давалась так трудно, как эта» и что ни одна не рассказывала о вас «так много ужасных вещей». Что ужасного вы в себе открыли?

Так я вам и сказал.

Над чем работать увлекательней: над биографиями Пастернака, Маяковского и Окуджавы или над художественными произведениями, где автора не связывают рамки документального жанра? «Фикшн» или «нон-фикшн», вот в чем вопрос.

Я работаю все-таки в промежуточном жанре: это безусловно вымысел, но это историческая проза, в которой многие реалии, не говоря уж о цитируемых документах, абсолютно подлинны. Вообще же нон-фикшн давно стал частью художественной литературы: американский «новый журнализм» сделал для этого много, но наши Короленко и Чехов — куда больше.

Вы пишете роман «Океан» — «новую книгу, она полностью на английском языке». По вашим словам, «это поможет отсечь ненужных критиков и читателей». Теперь вот приходится уточнять: кто же эти — «ненужные»?

Те, кому интересна только своя жизнь, свой язык и собственная эпоха. Мне хочется обратиться к тому читателю, который расширяет свой горизонт. Но «Океан» — это нескоро, я наслаждаюсь этой работой и стараюсь ее растянуть.

И последнее. Вы не раз рассказывали о своей работе в школе и университете, о том, что видите вокруг множество людей, похожих на «ифлийцев» 1939 года, а в них — настоящий «всплеск интереса к знаниям и желанию трудиться». То есть, не все беспросветно?

Конечно, не беспросветно. Все очень оптимистично и увлекательно, иначе зачем бы я стал сочинять?

Текст: Игорь Вирабов

Источник: godliteratury.ru