Алексей Иванов о том, кто получает литературные премии и как зарабатывать литературным творчеством

– В начале февраля вы стали лауреатом премии правительства РФ в области культуры за роман «Ненастье». Известно, что вы на протяжении десяти лет игнорировали институт литературных премий. Что изменилось?

– Премия правительства России не относится к институту литературных премий. Государство присуждает эту премию за достижения в культуре. Вместе со мной ее получили, например, Денис Мацуев, Юрий Башмет и Юлия Пересильд. А я десять лет отказывался от участия в том премиальном процессе, которым рулит московская литературная тусовка. В первую очередь, это премии «Большая Книга», «Русский Букер» и «Национальный бестселлер». На мой взгляд, их лауреатами становятся сами участники тусовки, лояльные к ней писатели или фигуры компромисса. Я к таковым не отношусь, поэтому полагал, что мне ничего не светит. Но в прошлом году издательство АСТ уговорило меня вернуться хотя бы на один раз – в «Большую Книгу» с романом «Ненастье». Оказалось, напрасно. Я все равно пролетел. Литтусовка как рулила писательскими статусами, так и рулит. И я окончательно махнул рукой на этот междусобойчик. Так что если мое имя появляется в каких-то шорт-листах или лонг-листах, вроде списка претендентов на «Национальный бестселлер» в этом году, то это инициатива каких-то незнакомых мне энтузиастов, а мне на литпремии уже наплевать, в том числе и на «Нацбест».

– Можно ли зарабатывать исключительно литературным творчеством или это миф?

– Можно. Причем вовсе не обязательно для этого находиться в нише коммерческой литературы и писать какие-нибудь иронические детективы. Я зарабатываю в сегменте мейнстрима, и неплохо. На протяжении 15 лет я живу только на писательские доходы. Вообще, писательская деятельность полна мифов. Например, многие считают, что писатель продает свои книги. Я никогда не занимался торговлей своими книгами. Заработок автора – это гонорары, роялти, продажа прав на аудиокниги, экранизации, театральные постановки, переводы. Но все это не моя забота, а сфера ответственности моего продюсера. Мое дело – творчество.

– В какой зависимости находится автор от издательства?

– Как только автор выходит в топы, он становится королем положения, хотя говорить об этом нескромно. Можно добиться, чтобы издательство принимало автора на его условиях. Но для этого нужно реально смотреть на рынок, жестко отстаивать свою позицию и быть готовым к определенным жертвам. Ситуация с премиями, когда я не подогнулся под московскую литературную тусовку, и есть часть цены, которую приходится платить за самостоятельность. Но не всем писателям нужна свобода.

– Существенная часть вашей работы – культурологические, документальные тексты. В каком соотношении этот сегмент находится с художественной литературой?

– У меня много интересов, но художественная литература как способ отображения адекватна не каждому из них. И тогда я пишу нон-фикшн. Например, история екатеринбургских «афганцев» по драматургии просто готовая основа для романа, и по ее мотивам я написал роман «Ненастье»; а вот в целом историю Екатеринбурга «лихих девяностых» лучше рассказать в формате нон-фикшн, и я написал книгу «Ёбург». Или другой пример. Об истории Сибири в петровские времена я написал полумистический роман «Тобол» и одновременно – нон-фикшн «Дебри», чтобы читатели не изучали реальную историю по роману в жанре магического реализма.

Есть миф, что писатель берется за нон-фикшн из-за денег. Это чушь. Любая книга нон-фикшн приносит гораздо меньше прибыли, чем роман. Ее ведь нельзя экранизировать, и тиражи меньше. Так что нон-фикшн – это всегда блажь автора. Занятие из любви к теме, а не способ заработка. Есть и другой миф: будто бы книгу кто-то заказывает. Злобный олигарх желает представить себя белым и пушистым, или фирма проводит продакт-плейсмент. Это тоже чушь. Маленькие тиражи книг нон-фикшн не могут изменить общественное отношение к личности или явлению, поэтому заказуха – ее называют «джинса» – это прерогатива телевидения с его огромной аудиторией, а не литературы.

– Какие ваши книги сейчас проходят через процедуру экранизации?

– Сейчас в производстве находятся четыре фильма, так или иначе связанных с моими произведениями. Три экранизации: полнометражный фильм «Псоглавцы» (на питчинге в Фонде Кино этот проект представлял режиссер Егор Кончаловский), сериал «Ненастье» на телеканале «Россия» (режиссер Сергей Урсуляк) и еще один полнометражный фильм по «Сердцу пармы» у компании «Star Media» (режиссер Сергей Бодров). Возможно, Сергей Владимирович будет делать по этому роману еще и сериал для Первого канала. А четвертый проект – сериал и полнометражный фильм «Тобол», но это не экранизация. Для этих фильмов я написал сценарии. Правда, уже жалею о потраченных усилиях. Съемки еще не начались, а режиссер так все исковеркал, что сюжет превратился в набор банальностей и штампов. Личности героев исчезли без следа, логика событий утрачена, а какая-либо историчность пропала начисто. Это уже не моя работа, и я снял свое имя с титров. Слава богу, у меня остался роман «Тобол», и читатель сам сможет сделать вывод, что должно было быть, а что получилось.

– Как вы объясняете для себя повышенный интерес режиссеров к вашим романам?

– Причины достаточно простые. Во-первых, я сторонник традиционной линии русской прозы, поэтому у меня сильная драматургия. В моих произведениях есть сюжет, конфликты, герои, фактура и речь. Для кино это очень интересно. Во-вторых, по образованию я искусствовед и действие вижу картинками, а для кино это очень важно.

– В романах активно исследуется тема эпохи 90-х. Почему к ней такой интерес и планируете ли в ближайшее время продолжить исследование?

– Тема «девяностых» осмыслена плохо и однобоко. Считается, что это время национальной катастрофы, и точка. Но в это время действовали мощнейшие созидательные силы. Общество, в котором мы живем, во многом было создано именно тогда. Например, тогда в России был возрождены институты частной собственности и демократии. А это основы нашей жизни, пусть даже воссозданные институты сейчас работают вкривь и вкось.

В российской культуре нашего и следующего поколений «девяностые» будут примерно тем же, чем для поколения «шестидесятых» и «семидесятых» была Великая Отечественная война. Для тех, кто придумывает истории, – для писателей, драматургов, сценаристов, – «девяностые» еще долго будут кладезем сюжетов и конфликтов. Но лично я в ближайшее время этой эпохой заниматься не планирую.

– Одной из главных новостей 2016 года в Екатеринбурге стало появление идеи строительства храма святой Екатерины в акватории городского пруда. Проект уже прозвали «Храмом-на-воде». Как вы реагируете на такие новости?

– В целом роль Православной церкви в России я оцениваю очень высоко, но конкретно к этому храму мое отношение отрицательное. Дело в том, что Екатеринбург – уникальный город в мировом градостроении. Это первый в мире промышленный город, город-завод, а не город с заводом. Екатеринбург сохранял свои промышленные смыслы на протяжении трех столетий. И они исторически сконцентрированы вокруг городского пруда. Сам пруд и плотина – это горный завод XVIII века, когда индустрию понимали как одну из сил природы. Классицистические здания – они из горнозаводской державы XIX века, когда индустрию понимали как форму государства. Конструктивизм – понимание всей жизни как индустрии, свойственное XX веку. Наконец, хай-тек Екатеринбург-сити – уже XXI век, постиндустриальное сознание, для которого индустрия – что-то вроде генокода, который не разглядеть без специальных приборов. И все это собрано вокруг пруда в ожерелье, в эволюционное кольцо идей. Если туда влепить церковь, она разрушит исторический ансамбль. Промышленные смыслы перестанут читаться внятно, эксклюзивность города исчезнет.

– Как вы оцениваете то, что происходит в соотношении массовой и элитарной культуры в России? Почему вкусы толпы теперь часто становятся нравственным ориентиром?

– Массовая и элитарная культуры всегда были тесно связаны друг с другом. Массовая культура поставляла сюжеты, элитарная – идеи, если одно с другим срасталось, получались культовые произведения. Это нормальный «обмен веществ» в культуре. Но в России для культуры сложилась тяжелая обстановка. Дело в том, что наше государство не справляется со своими социальными функциями, и общество выработало особый способ решения социальных вопросов без государства – корпоративность. Стань членом корпорации, и она вместо государства решит твои проблемы с зарплатой, медициной, жильем и прочим соцпакетом. Корпорацией может быть могучая фирма вроде «Газпрома», может быть класс – класс чиновничества, или даже место проживания – город Москва.

Но принцип корпоративности убивает культуру тем, что разобщает ее, нарушает «обмен веществ». В обществе тотальной корпоративности и массовая культура, и элитарная культура становятся закрытыми герметичными комплексами, которые друг с другом не взаимодействуют. И массовая культура без элитарной превращается в трэш, а элитарная без массовой вырождается в абракадабру, понятную только своим. Разумеется, массовая культура куда мощнее элитарной, как тело больше головы, и она постепенно захватывает те области культуры, которые раньше были пограничными, например, телевидение, прессу или политику.

– Россия — постмодерн или постмодернизм?

– Сейчас человек живет сразу в нескольких реальностях. На работе он – офисный планктон, в развлечениях – водитель виртуального танка или вождь эльфов, на отдыхе – отважный аквалангист, исследователь пучин. Этому многообразию реальностей соответствует культура постмодерна.

Постмодерн, говоря упрощенно, – синтез всего. Даже того, что раньше не соединялось, как менеджмент и фэнтези. Но в России это синтез количественный, синтез феноменов. Возьмите, к примеру, наше кино. Самые успешные фильмы – это синтез спецэффектов и советского наследия. В «Экипаже» советский сюжет, в «Викинге» советская идеологичность. А Европе и США в первую очередь это синтез качественный, синтез категорий. «Игра престолов» – соединение фэнтези, категории предопределенности, и натурализма, категории произвола. «Ходячие мертвецы» – соединения зомби-апокалипсиса, трэша, категории низкой, и психологизма, категории высокой. Поэтому в России постмодернизм, а в мире – постмодерн. Мы эпатируем себя экспериментами в уплату за корпоративность своего общества, а они исследуют жизнь, пользуясь гражданскими свободами.

Беседовала Юлия Позднякова

Источник: www.kommersant.ru