Сухбат Афлатуни: Проза, на мой взгляд, – это не поиск ответов, это – поиск вопросов.

Немногие знают, что Сухбат Афлатуни – это псевдоним, в дословном переводе с узбекского означающий Диалоги Платона. Под ним скрывается поэт, прозаик и философ из Ташкента Евгений Абдуллаев. С ним мы и поговорили сегодня.

– Кто-то из критиков назвал вас двоякодышащим, другие говорят, что Вы чуть ли не единственный сегодня русскоязычный писатель Узбекистана. Согласны ли Вы с первым утверждением, и как Вам живется сегодня в мире, где русский язык уже не главенствует, но Вы продолжаете писать на нем.

– Насчет утверждения, что единственный – не согласен. Есть и другие авторы, пишущие на русском… Что касается «двоякодышащего»…

Наличие нескольких органов дыхания – для писателя если не норма, то вряд ли исключение. Гоголь был малороссом, жил в России, а лучшую свою прозу написал в Италии. Или – Набоков, ставший американским писателем, но продолжавший «дышать» русской речью, русской литературой.

Можно еще назвать имена, из современных Михаил Шишкин, например. Хотя у них «перемена дыхания» была связана с пространственным перемещением, «исходом». Мой случай гораздо скоромнее – я просто никуда не уезжал. Я застыл в состоянии, в каком сложился: на перекрестии русского языка и узбекского… даже не языка, а может, воздуха, солнца… Как в этом состоянии живется? Неплохо. Все, что мне нужно, – при мне: язык, ноутбук, чашка кофе, крыша над головой. И чувство расколотости мира, которое и побуждает писать: чтобы залить его трещины словом.

– Есть ли понимание дома?

– Есть какой-то интерес… Вполне для меня достаточный. Писательство – ремесло одинокое. Нужна – я забыл еще назвать – тишина, сосредоточенность… А когда возникает интерес к персоне: «Здравствуйте, это вы?» и прочее – тишина уходит. Это в обычной речи, в обычном письме слово рождается от других слов. А в прозе, в стихах – только из тишины.

– Известно, что Вы хотели стать философом. Вы даже получили кандидатскую степень и написали монографию «Идеи Платона между Элладой и Согдианой», которая стала первым исследованием влияния философа на доисламский Восток. И это не говоря о еще нескольких десятках научных работ. Мечта еще осталась или то, что Вы пишите, и есть воплощение той мечты, только перешедшее в художественную литературу? Или философ может победить?

– У философа, который мыслит по-русски, есть… как сказать?.. соблазн «соскользнуть» в литературу. Философия в России всегда была «капсульна», было очень мало мест, где ею можно было заниматься так, чтобы тебе не мешали, а с другой стороны – услышали… Владимир Соловьев был и философом, и литератором.

Розанов начинал как академический философ, написал трактат «О понимании». Из недавних примеров – Пятигорский… Это, конечно, не только русская традиция – такое пересечение в одной голове философии и литературы; вспомним Сартра или Камю. Но у нас это сильнее… Это опять к вопросу о двойственности писателя. Он обитает на границах, в транзитной зоне между разными языками, типами мышления, специализациями. Это ментальный мигрант.

Хотя физически он может прожить в одном месте, в одной скорлупе. Но это – треснутая скорлупа, сквозь трещины гуляют мировые сквозняки… Победит ли во мне философ? Не знаю. Платон говорил, что философами становятся не раньше пятидесяти. У меня еще есть несколько лет на раскачку…

– Роман «Поклонение волхвов» охватывает огромный пласт времени и пространства, включая параллельный мир. Это же ведь не только и не столько история нескольких поколений семьи Триярских, это наши общая история и жизнь. В повествование длиной в 250 лет смешиваются загадочные артефакты, шпионские игры и сектанты, поклоняющиеся незримым силам. Но Вы не уподобились Дэну Брауну, а создали умный и полный загадок и вопросов роман, заставляющий читателей самих отвечать на эти поставленные вопросы. Вы сами нашли ответы?

– Проза, на мой взгляд, – это не поиск ответов, это – поиск вопросов. Я не говорю читателю: «Я знаю… Я понял…» Нет, я посылаю сигнал: «Послушай, вот тут мне кое-что непонятно… Давай, если тебе это интересно, подумаем над этим вместе…» Литература – как и философия – это поиск истины, рождение истины; только в литературе это происходит не в споре, не в размышлении, а – в игре. В занятной игре, которую ведут автор и читатель. Вроде бросания мяча. Я – вам, вы – мне… «Поклонение волхвов» – это такая игра, может, местами более сложно устроенная. Главное, чтобы читатель не заскучал. Скука и истина – вещи почти несовместимые.

– Вашу трилогию уже назвали русским эпосом со среднеазиатским акцентом. После выхода книги Вас стали сравнивать с Шишкиным, Иличевским, Водолазкиным. Конечно, любое подобное сравнение может быть ошибочно, но на кого Вы равнялись?

– Современную прозу, разумеется, читаю… И тех авторов, кого вы назвали, и многих других. Иногда, как это называл Рильке, «себе на радость», иногда – «по службе», для рецензии, статьи.

Что-то, естественно, проникает внутрь, пропитывает. С Иличевским, например, связывают и какие-то дебютные воспоминания… 2003 год, осень, мы шли втроем с Ингой Кузнецовой, замечательным поэтом, она тогда работала в отделе прозы «Октября». У Иличевского еще ничего из прозы не выходило в толстых журналах, и у меня еще ничего. И вот мы идем втроем, он – по одну сторону от Инги, я – по другую, по какой-то станции метро… И так, между делом, предлагаем в журнал каждый свою прозу.

Не помню, что предлагал я; Александр – рассказ «Курбан-Байрам». Он мне дал его тогда же почитать, распечатку. Интересный рассказ, я для себя еще пометил: «Иличевский»… Но – насколько я на кого-то ориентируюсь, равняюсь, подражаю… Для меня это сказать сложно, сознательно – этого нет, а бессознательно…

Писатель – это глаз: он видит мир, но не может видеть сам себя: хрусталик, стекловидное тело. Только старается «смаргивать», когда попадает что-то инородное…

– А довольны ли результатом, ведь роман писался трудно, а третью часть Вы даже откладывали. Эта книга изменила Вас?

– Сложно сказать, изменили меня «Волхвы» или нет. Писал я их лет восемь, с перерывами; важно было «сбить инерцию», чтобы следующая книга не повторяла по стилю предыдущую.

Ведь действия происходят в разные исторические времена, меняется воздух времени. В промежутках я или «валял дурака» (в литературе это иногда очень полезно – краткое ничегонеделанье, просто живешь и дышишь). Или писал какие-то короткие вещи: повести, рассказы. Это давало «смену регистра». Возвращаешься к роману уже немного с другим голосом, другой интонацией.

Доволен ли я результатом? И да и нет. Да – потому что не испытываю за роман стыда, как за некоторые свои ранние вещи. Недоволен – потому что… Потому что нельзя быть довольным тем, что ты пишешь. Это непрофессионально. Пока ты недоволен – ты растешь.

– Вы сказали, что в своем творчестве хотите вернуть Ташкент в контекст русской литературы и Вам нравится создавать «историю с маленькой буквы рядом с Историей с большой буквы». Но теперь Вы и сами уже вошли в Историю с большой буквы. Насколько Ваши книги помогают понять, что происходит, или здесь Вас читают и знают больше и лучше?

– Ташкента в «Волхвах» тоже достаточно. И Средней Азии. Они там, конечно, во многом вымышленные: ведь не историческую хронику пишу… Я сейчас повторюсь, это уже было где-то сказано: Средняя Азия очень слабо «обжита» русской литературой. Вот Кавказ – хорошо: еще бы, с такими «первопроходцами», как Пушкин и Лермонтов… А Средняя Азия – нет. И мое дело, одно из дел – это «обживание» продолжить. Насколько мои книги помогают понять? Мне трудно об этом судить. Равно как и о том, где меня лучше читают.

Мне кажется, самому писателю об этом вредно задумываться. Об этом должны судить издатели, критики, журналисты. Автор должен строить. Строить свою прозу, как дом. И сдавать ее «под ключ». А то, как она заселяется читателями, какую перепланировку они там потом делают, приспосабливая под себя, это уже не его заботы.

– Что вообще происходит с русской литературой на Востоке? Она уходит, остается островками и есть ли надежда на возрождение былых высот?

– «За всю Одессу», как пелось в песне, – «за весь Восток» я вам не скажу. Даже в Средней Азии в каждой стране с этим по-разному. Общая ситуация – есть «точки», отдельные талантливые авторы, но нет «густой штриховки», нет русской литературы как «поля». Нет даже «линии». Только в Казахстане – в Алма-Ате есть какие-то линии… Чтобы была литература, должна быть «критическая масса» авторов и читателей. Если она набирается, то возникают какие-то проекты, инициативы, группы.

А если русских литераторов в городе или вообще в стране – «три сестры и дядя Ваня», каждый будет сидеть в своей норе, что-то писать… Это, кстати, тоже неплохо, когда хоть кто-то пишет. Литература может существовать и без «процесса». Но – недолго. А возникнуть новому русскому литературному процессу уже неоткуда.

Та русская литература, которая здесь в Средней Азии была, с «вершинами», она ведь возникла… Нет, не «на костях», но почти «на костях». В результате несчастья, нескольких несчастий. Репрессий, войн. Сюда ссылали, сюда бежали, эвакуировались. Черубину де Габриак в Ташкент сослали. Домбровский в Алма-Ате тоже не от хорошей жизни оказался. Ахматова, Алексей Толстой, Чуковский – они были эвакуированы… Я самые известные имена называю, а сколько менее известных… Так возникала «критическая масса». Но такие вещи, такие стечения бывают раз в несколько столетий. И не повторяются. Впрочем, наверное, и не надо.

– Ваша повесть «Глиняные буквы, плывущие яблоки» была инсценирована в 2008 году театром «Ильхом». Есть ли предложения о других постановках или экранизации?

– Несколько раз получал, но это потом уходило куда-то в песок… Вообще, хотелось бы – сейчас даже не о себе говорю – больше видеть современную русскую прозу на экране. Улицкую, Водолазкина, Волоса, Шульпякова…

– Почему критику Вы публикуете под своим именем, а все остальное под псевдонимом?

– «Афлатуни» – маска; в ней мне как стихотворцу и прозаику удобнее. Легче придумывать то, чего нет; городить разную небывальщину. А когда пишу критику, я стягиваю эту маску с себя. И кладу подальше, чтобы не мешалась. И выхожу на жесткий ветер литературной полемики с голым, открытым лицом.

– Как-то Вы сказали: «Я вообще люблю в критике это сократическое “не знаю”. Когда наступает “знаю”, то в голове формируется такой силикатный кирпич – кирпич “знания”. А мне больше по душе пористые материалы. Пытаюсь делать критику – не предсказывая, не судя, но уточняя и обдумывая…» Раз пишутся романы, то «кирпичи» все же сформировались? И зачем тогда нужна критика, если не обдумывать и не уточнять?

– Ну, это было сказано немного полемично. Кое-что я все-таки знаю… надеюсь. Полемично в отношении этих… их сейчас очень много… экспертов. Людей, которые «знают». И, главное, умеют убедить в этом других. Куда ни придешь, что ни включишь: везде сидят «эксперты» и «экспертицы». Меня иногда тоже так представляют; я начинаю сразу мотать головой… Не знаю, может, в силу философского образования в меня вбито это сократовское: «Я знаю, что ничего не знаю». Я не хочу судить, давать с мудрым видом «экспертные оценки». И в прозе, и в критике я как бы веду сократическую беседу. Не случайно Шлегель еще два столетия назад назвал романы «сократовскими диалогами нашего времени».

– Вы один из немногих, кто постоянно делает поэтические обзоры. Близится Новый год, забегая вперед, можно уже сказать, что, на Ваш взгляд, значительного произошло в этом году? И куда мы идем дальше?

– Сейчас я только собираю сборники, читаю, отбираю… «Значительное»?.. Значительные события в литературе 2016 года будут изучать школьники 2116 года. (Надеюсь, что к тому времени сохранится и школа, и предмет литературы.) Тогда же станет ясно, куда мы двигались. А пока – я стараюсь фиксировать самые незначительные, малозаметные движения, колебания… В этом, кстати, труд критика и труд прозаика совпадают; прозаик тоже фиксирует не глобальные изменения, а слабые толчки. О «событиях» и «новостях» пишут журналисты, потом будут писать историки… А у нас – какие новости? Только та, о которой писал Пастернак: «Талант – единственная новость, которая всегда нова».

Источник: chitaem-vmeste.ru