Олег Зайончковский: «Никакие убеждения не добавляют писателю таланта»

Весной этого года на полках книжных магазинов появился, наконец, сборник Олега Зайончковского, включающий несколько новых рассказов и роман «Тимошина проза». Писатель рассказал о своем взгляде на литературное творчество, собственном методе работы и причинах долгого отсутствия в ряду авторов литературных новинок.

– У Вас нестандартная творческая биография – в так называемую «большую литературу» Вы пришли поздно и, как говорится, «с улицы». Когда Вы начали писать? О чем (о ком)? Предпринимали ли Вы какие-либо специальные усилия для привлечения внимания читателей, редакторов, критиков?

– Кроме бомжей, никто не живет на улице.

В литературу приходят не «с улицы», а из жизни, которая есть как внутри, так и за пределами окололитературного круга. Да, я начал писать свой первую книжку, когда мне было уже лет сорок. Ну и что?

В наши дни даже завести ребенка в сорок лет не считается поздно. Впрочем, независимо от возраста, всякий свежеиспеченный автор – это «молодой» автор. Ему необходимо пройти период, так сказать, «врастания» в профессиональный литературный процесс. Но быстрота и степень такого врастания бывают разные.

Со мной получилось так, что «врос» я довольно быстро, но глубоко не увяз. Иными словами, писать и общаться с редакторами я более или менее научился, а тусоваться «с пользой для дела» так и не полюбил.

Предпочитаю, чтобы моим промоушеном занимались мои издатели.

– Большинство писателей вращаются в творческой среде, работая журналистами, райтерами, рекламщиками, сценаристами и т.д. Вы же – совсем другого «поля ягода»: представитель заводской среды. Однако чтобы так писать, как пишите Вы, необходимо иметь за плечами определенную литературную школу. Ваше мастерство связано с активным чтением?

– Как я уже сказал, чтобы стать писателем, не обязательно вращаться в кругу журналистов и райтеров.

Разумеется, до того, как объявиться в качестве прозаика, я жил и трудился, скажем так, в разных качествах. Но представителем какой бы то ни было среды я ни раньше не был, ни теперь не являюсь.

В смысле чтения вы, безусловно, правы – оно, на мой взгляд, и есть лучшая литературная школа. Но для прозаика важно не остаться в этой школе на второй год, а потом на третий и на все последующие. Должен быть «выпуск», иначе так и будешь на всю жизнь читателем.

– Вы написали новую книгу после довольно продолжительного перерыва. Трудно ли возвращаться к литературному творчеству после паузы? Теряется ли писательский навык без практики, подобно навыкам музыканта?

– Строго говоря, паузы у меня не было; просто мой творческий процесс, и всегда-то небыстрый, еще замедлился в силу некоторых объективных и субъективных причин, из которых лень не последняя.

Я не умею писать, что называется, на одном дыхании, но и не прерываю этого занятия совершенно: в день по капле я все-таки из себя выдаиваю. Но вообще я не очень-то понимаю, что это значит – «писательский навык». Если он заключается в том, чтобы писать скоро и верно, то у меня его никогда и не было. Все, что, по-видимому, я умею, это отличать хороший текст от плохого.

Мой литературный процесс выглядит не как «писание», а скорее как «собирание», «слаживание» слов и образов. Это похоже больше на складывание пазла, чем на полет вдохновения или мастеровитое быстрописание. Метод ужасно затратный в смысле труда и времени, позволительный только благодаря компьютеру. Если бы я писал на бумаге, то изводил бы ее пудами.

– Герой «Тимошиной прозы» пытается найти себя, свою любовь, свое предназначение. Но в итоге находит крыльцо психиатрической клиники. То же самое происходит и с главным героем самого известного романа Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы». Этот французский автор, похоже, не случайно упоминается на страницах Вашего нового романа? Неужели со времен написания чеховской «Палаты № 6» в мире ничего не изменилось?

– Нет ничего удивительного в таких сближениях и созвучиях, имеющих место быть или кажущихся.

Литература растет не из жизни, а из самой себя. Следовательно, все мы родственники – я, Уэльбек и Чехов. Хотя Уэльбека, признаюсь, я даже и не читал, потому что не перевариваю переводные тексты. Он залетел на страницы «Тимошиной прозы» вместе с другим французом, потому что у них у обоих гастрономические фамилии. Но Тимоша – не я; он, конечно, читал запоем уэльбеков и прочих зюскиндов – может быть, это не я, а они довели его до «психушки».

Пока остаются в мире «властители дум», будут и те, чьими думами можно властвовать, и, стало быть, соответствующие палаты пустовать не будут.

– Кажется, Вы не очень жалуете зарубежную литературу. И не только из-за «трудностей перевода». Ведь, сказать «уэльбеки и прочие зюскинды» все равно, что сказать «зайончковские и прочие акунины». Но, может быть, на бескрайнем поле современной российской литературы (и не только современной) Вас радуют или интересуют какие-либо явления?

– Поверьте, «трудности перевода» вопрос для меня главнейший.

Мне жаль, что я не могу читать иностранные тексты в подлинниках, но переводчики в большинстве своем пишут дурно. На бескрайних просторах литературы я не ищу ничего, кроме художественных смыслов, которые могут быть выражены лишь в языке и никак иначе. Все прочее – это развернутые аннотации, изложение и самоизложение.

К этому роду текстов, увы, я отношу не только переводы, но также и почти все из современной российской прозы, что попадается мне на глаза. Но правду сказать, я не слишком себя изнуряю поисками удовлетворительного чтения. Если мне хочется получить литературное удовольствие, я умею сам себе его доставить.

– Вы создаете работы очень «тонкой выделки», которым подходит термин «hand-made». Способна ли сегодня hand-made-проза продержаться в условиях серийности и конвейерности издательского процесса?

– Проза, подобная моей, безусловно, нишевая, не рассчитанная на массового читателя. Как ее ни пиарь, денежного дохода издательствам она доставить не может.

К счастью, не весь наш издательский процесс такой уж конвейерный и серийный. В этом процессе еще велика роль личности, то есть главы редакции, имеющего литературный вкус и полномочия принимать решения. Вот же меня публикует Елена Шубина, несмотря на то, что я и невыгодный, и ленивый автор.

По-моему, нам, делателям «тонкой» прозы, беспокоиться не о чем – разве только о средствах к существованию. Тем более что слой наш чрезвычайно тонок, и конкуренции между нами нет на литературном рынке.

– Почему нет конкуренции? Ведь «нишевые» писатели очень ревностно относятся к результатам крупных литературных премий. Не так ли?

– Авторы все ревнивы – и нишевые, и популярные. Конечно, всех возбуждает раздача премий – это хороший повод позлобствовать и посудачить. Но для нишевых авторов это не вопрос конкуренции – премий им все равно не дают, так что весь интерес заключается в пересудах.

– На одной из встреч с читателями Вы сказали, что новый роман «Тимошина проза» посвящен жизни графомана. Однако читатель так и не получает точного представления о том, что пишет Тимоша. Что же такое графомания? Ближе к завершению романа появляется определение графомании, высказанное одним из персонажей: «Графоман тот, кто пишет без всякой актуальности». Так ли это?

– Есть множество определений графомании, но есть также и мнение, что ее не существует вовсе.

Кто-то хочет писать, а кто-то, к примеру, петь. У одних это получается, а у других не очень – вот и вся разница. Однако в области пения отбор кое-как налажен, а в литературе нет.

Виноваты не графоманы, а отсутствие профессиональных (в том числе художественных) критериев.

Причина такого отсутствия в общей, я бы сказал, демократизации культурного поля, но тут ничего не поделаешь, пока мир не изменится. Но если критерии применить, то все становится на свои места: графоманы – это те, кто пишет плохо, а оставшееся меньшинство – прозаики. Но пишут ли эти оставшиеся об «актуальном» или черпают вдохновение в созерцании собственного пупка, для литературы не суть важно.

Актуальная тема – это пропуск только в душу и карманы публики, но не в искусство.

– В Вашей новой книге, в рассказе «Марина и море», промелькнула так называемая «актуальность» (крушение египетского самолета с российскими туристами). Настоящий писатель должен находиться в контексте происходящих сегодня громких событий, порой довольно страшных?

– Всякий писатель живет не на облаке, а если бы даже и жил, то его и там окружала бы какая-нибудь облачная актуальность. В нерабочее время мы все, кроме законченных аутистов, живем в актуальном контексте. Но на службе – другое дело.

Театральный актер, выходя на сцену, играет в контексте пьесы; летчик ведет самолет в контексте своего маршрута; полицейский несет дежурство в контексте предписанных полномочий. Ровно так же и я стараюсь действовать в рамках своих литературно-художественных полномочий.

Если что и «промелькивает» у меня, то не сама «актуальность», а ее искусственное изображение, которое не живет вне текста. Окружающая меня первичная действительность со всеми ее событиями – это большой такой супермаркет, куда я наведываюсь по надобности, за «продуктами», недостающими на моей литературной кухне. Нужное лыко в строку – вот и все мои деловые отношения с актуальностью.

– А как же гражданская позиция и ответственность писателя? Вы имеете какие-нибудь общественно-политические убеждения? Стали бы Вы, например, как это делают многие Ваши коллеги, подписывать «защитные» или «протестные» письма?

– Я заметил уже, что каждый из нас имеет разные ипостаси, в которых одновременно пребывать не может. Когда я целую внучку, я только дедушка, и у меня прародительская ответственность.

Как писатель я не возлагаю на себя никакой другой ответственности, кроме литературной. Гражданскую свою позицию я выражаю, когда это надо, как гражданин, а не как писатель. Но раз вы спросили, то как гражданин, сообщаю, что я не коснею в каких-либо политических убеждениях.

Однако, как говорится в одной хорошей американской пьесе, «я чувствую, когда меня пугают». Вот, если я это чувствую, тогда у меня обнаруживаются политические убеждения. Но, во всяком случае, никакие убеждения не заменяют и не добавляют писателю литературного таланта. Максимум, чему способствует писательская общественно-политическая активность, – это маркетинговый успех. Впрочем, выгодно торговать – сегодня дело почтенное даже и для писателя.

– Многие главные герои Ваших произведений – люди весьма странные: один – массажист-любитель («Тимошина проза»), другой –  наблюдатель жизни за чужими окнами («Кто погасил свет?»). Это – выдуманные персонажи? Чем Вас привлекают подобные «неадекватные» типажи?

– Не очень уж они и странные. Или, вернее, мы все в чем-то странные при внимательном рассмотрении. Я своих персонажей и не выдумываю, и не беру из жизни, я их выращиваю.

Они у меня проявляются и уточняются вместе с самим текстом. Даже не могу сказать, что они меня привлекают, скорее я к ним привыкаю, как к фикусу на подоконнике. Это, наверное, потому, что работаю я очень медленно.

– В «Тимошиной прозе» появились вызывающе карикатурные описания окружающей нас действительности. Считаете ли Вы, что сами обладаете какими-то качествами, положительно выделяющими Вас из общества?

– Тут вы меня поймали. Нет у меня таких качеств, которые бы мне позволили выделиться из общества и писать на него сатиры. Правда, я этого и не делаю.

Картины, которые вы назвали карикатурными, живут в больной голове персонажа, который, покуда писалась книжка, жил в голове у меня. Но причем тут, спрашивается, действительность? Я занимаюсь литературой.

– В Вашей прозе много путешествий по внутреннему миру женщины. Особенно подробно он описывается в рассказе «Марина и море». Откуда Вам известны все эти тонкости женского сознания (и подсознания)?

– О женщинах непосредственно я ничего не знаю.

Я женился еще в бессознательном возрасте и всю жизнь остаюсь стопроцентным подкаблучником. То есть никто бы мне не позволил проводить исследования по женской части на практике, так сказать.

К счастью, о женщинах много написано до меня, и существует масса женских изображений. Наблюдая за ними издалека, я сделал вывод, что женщины все удивительно архетипичны. Каждая в своем роде – это готовый уже персонаж, не требующий отделки.

Писать о женщинах и путешествовать по внутреннему их миру – это для меня приятная почти халтура.

– Ваши неспешные тексты насыщены яркими метафорами. Кому-то они в нашу эпоху «оптимизации» могут показаться непростыми и архаичными, а кому-то очевидными и наивными. Мне они кажутся по-настоящему остроумными. Как Вы представляете своего читателя?

– Мне кажется, что в какой-то степени моя проза уже сложилась как цельная эстетическая система, пусть и сугубо локальная. Хороши или нет у меня метафоры, это, как вы заметили, вопрос дискуссии, но важно, что они ложатся в определенную стилистику.

Тропы в тексте не сами по себе живут, а они часть художественного языка или, по крайней мере, диалекта. Чтобы этот язык почувствовать и принять, надо в него погрузиться, отключившись от других языков, которые провоцируют на сличения и сбивают восприятие. Не могу привести ни единого довода, зачем это было бы нужно читателю эпохи «оптимизации».

Я пишу для другого читателя, может быть, заблудившегося в эпохах или даже еще не родившегося.

С Олегом Зайончковским беседовал Владимир Гуга

Источник: Читаем вместе