Маша Рупасова: «Я восхищаюсь многими детскими поэтами, но близкого родства не чувствую ни с кем»

Маша Рупасова - автор книги «С неба падали старушки».

— Мария, год назад в издательстве «АСТ» вышла ваша дебютная книга детских стихов «С неба падали старушки» (наш сайт назвал её в числе лучших книг 2015 года). Откуда такая необычная тема? И насколько важна для вас связь бабушек и внуков?

— На нынешний момент «...Старушки» изданы уже четыре раза, и, видимо, это означает, что тема старушек важна не только для меня. Что-то в них есть, в этих старушках, и я, наверное, бессознательно искала ответа на этот вопрос, попутно наколдовывая себе счастливую старость.

Для меня связь с бабушкой была одним из ключевых моментов детства, поэтому в книжку попали старушки. Понимаете, в детстве за мной не водилось никаких особых заслуг, но я знала, что радую бабушку просто самим своим существованием. Живая, здоровая, молочка попила — ну и очень хорошо, замечательно. На мой взгляд, тут скорее важна не бабушка, а связь. Для счастливой связи годится любой взрослый и добрый человек, который рад, что ты живёшь на свете.

Вероятно, бабушкам радоваться проще — они избавлены от родительского невроза, от гнетущей ответственности за будущее ребёнка, от ужаса нанести ему какую-нибудь новую травму, о которой написали в фейсбуке. Современный родитель живёт в постоянной панике, в страхе не успеть, недодать, наорать, опоздать, выбрать не тот кружок и загубить возможный талант, а с ним и всё будущее ребёнка, а-а-а!

В этом плане у бабушек, если они не успели спятить вслед за родителями, больше здравомыслия, наверное. Больше здравомыслия, больше спокойствия и, соответственно, больше возможностей удивляться и радоваться самому факту существования внука. Живой, настоящий! Моя собственная дочка родила, батюшки! И бабушка печёт внуку оладушки, как полвека назад делала её бабушка: сахар, масло и мука, получались облака. Бабушка не думает о гликемическом индексе и слишком простых углеводах, которые смертельно опасны. Она щедро мажет оладушки вареньем, мёдом, сгущёнкой и любуется, как заинька ест.

— Как получилось, что вы стали писать для детей? Повлияло ли родительство на то, что вы стали писать детские стихи, или же «детскость» — состояние души? Читаете ли вы свои стихи сыну?

— Стихи я начала писать ненамеренно. В юности я написала два или три отчаянных стихотворения, где метафорически призывала возлюбленного одуматься и на мне жениться. Если они когда-то всплывут, я буду отпираться до последнего, потому что там упоминаются его глаза, которые как озёра, и тому подобное. Мой роковой молокосос с глазами-озёрами не сделал ни того, ни другого — видимо, моё время как поэта ещё не настало.

Потом мы усыновили нашего парня, ему было восемь месяцев. Усыновление — штука сложная, этакое материнство без гормонального наркоза, поэтому я подспудно себя готовила, перестраивала мозг под принятие ребёнка, придумывая для него колыбельную. Сын её помнит и просит спеть, когда ему хочется вернуться в младенчество. Я пока не решилась опубликовать эту колыбельную, она всё ещё слишком интимно звучит для меня, и в ней, знаете, гудят такие мощные чернозёмные струны:

Ой, качи-качи-качи,
Как из нашей из печи,
Как из нашей из печи
Разлеталися грачи.

И вся колыбельная о том, как грачи искали нам сынка. Она, прямо скажем, не очень мне помогла на ранних этапах материнства, но начало было положено, детский поэт поднял дрожащую голову на тоненькой шейке.

У меня было две бабушки, одна из них знала много частушек и любила всякие рифмованные прибаутки, большей частью непечатные. И я заметила, что когда мне не хватает знакомых с детства потешек, я скатываюсь в бабушкину манеру рифмовать по ходу дела. А потешек не хватает — скажем, про смену памперса ещё никто ничего не придумал, поэтому придумала я: у Максима-клопика замерзает попика. А от прибауток и потешек рукой подать до коротеньких стишков. Так всё и началось.

— У вас необычный стиль, ваши стихи не похожи ни на чьи другие. А с кем из писателей вы чувствуете поэтическое родство?

— Про родство не знаю, наверное, с Хармсом. Из современных — с Галиной Дядиной. Мы незнакомы лично, но Анастасия Орлова как-то прочитала мне стихотворение Галины «Вот иду я в шубе, а под шубой кофта, а под кофтой майка, а под майкой — сердце» — и я пропала. Я восхищаюсь многими детскими поэтами, но близкого родства не чувствую ни с кем, иначе б я не писала, а брала то, что уже написано роднёй.

— Чуковский говорил, что детский писатель должен быть счастлив. Вы согласны? И что обычно вам нужно для счастья?

— О, нет, я не согласна. Детский писатель должен иметь опыт счастья и хорошо бы уметь к этому опыту подключаться. Я как-то прочла книгу Тамары Черемновой «Трава, пробившая асфальт». Это страшная автобиографическая повесть о девочке, которая в пять лет попала в дом инвалидов и навсегда осталась в этой системе. Потом я почитала сказки, которые Тамара писала для детей, и мне показалось, что там нет счастливого сияния, которое обычно загорается у тебя внутри в детстве, когда ты ешь эти бабушкины оладьи, и это всё, что ей от тебя нужно, лишь бы ты ел и жил.

У меня внутри всегда есть эта тихая лампадка, которая зажглась сто лет назад, но к ней не всегда подключишься по миллиону причин. Когда я долго не пишу, я зверею. Фрустрированный детский поэт — это самое страшное на свете.

— Ваши стихи не только развлекают, в них есть и лирика. Как вы считаете, можно ли и нужно ли говорить с детьми о грусти, тоске, «взрослых проблемах»?

— Наверное, всякому родителю виднее, что ребёнку нужно, я со своим говорю обо всём. Но есть одно «но» — на мой взгляд, о грусти и прочих вещах надо говорить в спокойном состоянии, чтобы ребёнка не напугать. То есть я не изливаю пятилетке душу в приступе тоски.

Я ему благодушно рассказываю, что есть злость, есть зависть, есть обида, мы разыгрываем сценки при помощи мягких игрушек: щеночек обижается, а его друзья это обсуждают и ищут выход из щекотливой ситуации. В нашем случае к поискам решения обязательно привлекается щеночек, потому что мы не хотим вырастить из щеночка потребителя, да. Обида обидой, но будь добр, возьми на себя посильную часть ответственности за своё благополучие.

— Вы живёте в Канаде, художница, проиллюстрировавшая «Старушек», — в Лондоне. Как удалось найти созвучие?

— Ох, с художниками у меня повторяется мистика. С Юлей Соминой меня познакомила моя московская подруга Оля Прохорова. Ей показалось, что мы сработаемся, и так и вышло, но тут целиком заслуга Юли. Созвучие с ней я искала про помощи длинных пространных писем. Юля попыталась пообщаться со мной по скайпу, но послушав моё мычание три минуты, от обсуждений вживую благоразумно отказалась. Самым трудным был первый разворот, где я бесконечно цеплялась к старушкам и к Юлиному видению, а со второго разворота Юля оставила меня в покое и просто присылала готовые иллюстрации. Зато, когда уже после выхода книги мы встретились в Москве, мы проговорили четыре часа подряд на все возможные темы, словно старые однополчане.

— Трудно ли писать на русском вдалеке от «территории русского языка»? Легко ли вам пишется?

— Пишется мне легко и много; чтобы писать для детей, нет необходимости каждый день ездить в маршрутке и слушать актуальный русский. Тем не менее, ежедневного русского языка мне очень не хватает, оказалось, что он был одним из главных действующих лиц в моей жизни.

— Судя по вашим стихам, вашему читателю — от четырёх до десяти. А на сколько лет вы сами себя ощущаете? Каков должен быть «внутренний возраст» писателя, чтобы написались детские стихи?

— Я ощущаю себя на свои сорок. А детскому писателю должно быть лет двести-триста. Двухсотлетний писатель видит детство как сплошное сияние, там и драки сияют, и капризы, и воровство конфет, и обиды тоже. И всё очень серьёзно, и волшебно, и масштабно. И ты на это сияние смотришь и думаешь: мамочки, как мне повезло это всё увидеть. А потом ребёнок приходит из школы и говорит: катай со мной машинки. И тебе опять сорок, и ты боишься его травмировать отказом.

— Говорят, нынешние дети катастрофически мало читают. По вашим наблюдениям, это так?

— Дети моих российских знакомых читают достаточно. Канадские дети тоже вполне читают, ходят в библиотеки; для школьников посещение библиотеки раз в неделю обязательно.

— С другой стороны, многие убеждены, что современная литература для детей в упадке. Вы согласны?

— Нет, не согласна. Упадок литературы связан с упадком детства в целом. Какая может быть литература, если детей с четырёх-пяти лет готовят в школу? Ребёнок идёт в первый класс, уже умея писать по линеечке. Приготовление уроков занимает несколько часов в начальной школе — а когда читать, о чём? О том, как один мальчик уже в три года знал греческий алфавит, хорошо учился и в семнадцать замечательно сдал ЕГЭ? Мне кажется, вернётся детство — вернётся и детская литература. Ресурсы, на мой взгляд, есть.

— Когда-то вы работали учителем-словесником, разбирали с учениками тексты. Хотелось бы «вернуться» в класс уже в качестве изучаемого автора? На ваш взгляд, стоит ли вообще включать в школьную программу произведения современных авторов?

— Ой, нет, не хотелось бы в школу. Я бы хотела остаться для чтения на ночь, для радости, а не для зубрёжки. Современных авторов, по-моему, уже включают, но я бы включала больше, изменив систему преподавания словесности. То преподавание, которое требовалось от меня, убивало всё живое. С таким же успехом можно было заливать книги напалмом.

— Всегда интересно, что «настоящий писатель» читал в детстве. Какими книгами зачитывались вы? Кто из героев был вашим кумиром?

— Я обожала три книги: «Динку» В. Осеевой, «Малыша и Карлсона...» А. Линдгрен и «Дорога уходит в даль» А. Бруштейн. Осеева и Бруштейн принадлежали моей маме, она получила их в школе за похвальную учёбу и потом передала эти книги нам с братом. Благодаря маме мы читали запоем и ни на что не прерываясь; я, например, умела мыть посуду и читать, и Динка с Лёнькой и Сашенька Яновская навсегда останутся моими лучшими друзьями. Это книги, от которых свечение внутри крепнет и длится всю жизнь, по-моему.

А Карлсона я выбрала в друзья сама — мне нравился этот озорной шкодливый мир, чудесный перевод, и я просто влюбилась в иронию Линдгрен. Разумеется, все эти книги приехали со мной в Канаду первым же рейсом. Есть какой-то народ, который при переезде берёт с собой растение, чтобы посадить на новом месте, а мои корни — это Линдгрен, Бруштейн и Осеева.

— Мария, спасибо, что согласились побеседовать с «Библиогидом».

— Спасибо огромное за это интервью.

С Машей Рупасовой беседовала Наталья Савушкина

Источник: bibliogid.ru