Дуглас Кеннеди «Пять дней» (отрывок)

– Честный уговор, – одобрила я, а про себя подумала: не слишком ли я их обнадеживаю?

Я уже шестнадцать лет работала рентген-лаборантом, но до сих пор все процедуры, связанные с обследованием детей, вызывали у меня страх. Я всегда боялась первой увидеть результаты. А они слишком часто оказывались плохими.

– Это займет десять – пятнадцать минут, не больше, – сказала я отцу Джессики. – Здесь есть холл для ожидания. Там кофе, журналы… Это несколько шагов по коридору…

– Я на улице подожду.

– Это потому что ты по сигарете соскучился, – сказала Джессика.

Ее отец подавил глуповатую улыбку:

– Дочка слишком хорошо меня знает.

– Я не хочу, чтобы папа умер от рака.

Отец ее мгновенно помрачнел. Я видела, что он отчаянно пытается контролировать свои эмоции.

– Давай отпустим папу. Пусть подышит свежим воздухом.

Я завела Джессику в комнату с установкой, а сама повернулась к ее отцу. Тот плакал.

– Я знаю, как вам тяжело, – сказала я. – Но пока диагноз не поставлен…

Он просто покачал головой и пошел к двери, доставая сигареты из кармана рубашки.

Я вернулась к Джессике. Та со страхом таращилась на компьютерный томограф. Я понимала ее беспокойство. На вид это грозная установка, зловещая. Она представляет собой большой широкий обруч с двумя емкостями фантастического вида, содержащими чернильную жидкость. Перед обручем – узкая койка, больше похожая на гроб (только с подушкой). Такое зрелище даже во взрослых вселяло панику. Так что реакция Джессики меня ничуть не удивила.

– Я должна залезть туда? – спросила Джессика, поглядывая на дверь, будто хотела убежать.

– Это совсем не страшно. Ляг на койку. Специальное устройство поднимет тебя в установку. Обруч сделает снимки, какие нужны доктору… и все. Глазом не успеешь моргнуть, как мы закончим.

– И больно не будет?

– Давай-ка ложись, – сказала я, подводя девочку к койке.

– Я к папе хочу.

– К папе пойдешь через несколько минут.

– Обещаете?

– Обещаю.

Джессика забралась на койку.

Я подошла к ней, держа в руке трубку, подсоединенную к капсуле с чернильной жидкостью. Ладонью я прикрывала иглу для внутривенных инъекций, которая пока еще была в стерильном колпачке. Никогда не показывайте пациенту иглу для внутривенных инъекций. Никогда.

– Замечательно, Джессика. Я не стану обманывать тебя и говорить, что введение иглы в руку безболезненно. Но больно будет всего лишь мгновение, а потом все пройдет. Вообще никакой боли.

– Обещаете?

– Обещаю. Правда, возможно, несколько минут тебе будет жарко.

– Но жечь не будет, да?

– Нет, что ты. Никакого жжения.

– Я хочу к папе.

– Чем скорее мы закончим, тем быстрее пойдешь к папе. Так, а теперь слушай меня. Закрой глаза и думай о чем-нибудь приятном. У тебя есть любимый домашний питомец, Джессика?

– Песик.

– Закрой глаза, пожалуйста.

Девочка повиновалась.

– Что за песик?

– Кокер-спаниель. Папа подарил на день рождения.

Я протерла ее руку на внутреннем сгибе локтя жидким анестезирующим средством.

– Иголка уже вошла? – спросила Джессика.

– Еще нет. И как же зовут твоего песика?

– Таффи.

– Он делает глупости? Расскажи о чем-нибудь смешном.

– Однажды он съел целую тарелку пастилок[2].

– Как ему это удалось?

– Папа оставил конфеты на кухонном столе, он любит жарить их на огне на Рождество. А потом Таффи откуда-то выскочил и…

Джессика засмеялась. Вот тогда-то я и ввела иглу ей в руку. Она вскрикнула, но я продолжала расспрашивать ее про собаку, а сама тем временем закрепляла иглу на руке пластырем. Потом, сказав, что выйду из комнаты на несколько минут, я спросила:

– Все еще больно?

– Нет. Но я чувствую иглу.

– Это нормально. Теперь лежи смирно и дыши глубоко-глубоко. Глаза не открывай. Вспомни что-нибудь смешное, например, как Таффи поедал пастилки. Договорились?

Девочка кивнула, не открывая глаз. Стараясь двигаться бесшумно, я быстро перешла из процедурной в так называемую техническую комнату. Это – кабина с набором компьютеров, вращающимся стулом и длинной панелью управления. Подготовив пациента, я теперь собиралась приступить к самому каверзному этапу процедуры сканирования: расчету времени. Вводя в компьютер необходимые данные, я, как обычно, почувствовала напряжение, которое, несмотря на мой немалый опыт работы в этой области, неизменно возникает у меня каждый раз при проведении таких процедур. Теперь главное – с точностью до секунды рассчитать каждый свой шаг. Через мгновение нажатием кнопки я приведу в действие высокоскоростную систему впрыска, которая введет восемьдесят миллиграммов высококонтрастного йодосодержащего препарата в вены Джессики. После у меня останется менее пятидесяти секунд – точнее, сорок две секунды, если учесть малые габариты девочки – на то, чтобы начать сканирование. И точный расчет времени решает все. Йод создает контраст, что позволяет получить полное, почти объемное изображение всех костей, мягких тканей и внутренних органов. Однако йод сначала поступает в сердце, потом – в легочные артерии и аорту, после – разносится по всему организму. И как только контрастное вещество попадает в вены, наступает венозная фаза. Начнешь сканирование на несколько секунд раньше наступления венозной фазы, и все насмарку: контрастное вещество не успело накопиться в венах, а значит, мы не получим изображения, которые нужны рентгенологу для постановки точного диагноза. Начнешь сканирование чуть позже, концентрация контрастного вещества, возможно, будет слишком велика. Вот почему этот крошечный период времени до сих пор вселяет в меня страх, хотя я проводила сканирование тысячи раз. Если я неверно рассчитаю время, пациенту придется снова проходить обследование через двенадцать часов (не раньше), да и рентгенолог будет не очень доволен. Вот почему в эти решающие секунды перед началом сканирования я всегда до предела напряжена и охвачена сомнениями. Все ли я правильно подготовила? Верно ли оценила соотношение между скоростью распространения йода и физическими данными пациента? Не положилась ли я в чем-то на волю случая?

Я боялась ошибок в своей работе. Потому что они дорого обходились пациентам. Потому что они травмировали людей, которые и без того были напуганы, пытаясь совладать с чем-то для них непонятным, что, возможно, являлось смертельной болезнью.

Особенно мне становилось страшно, когда на том столе, в том «гробу», оказывался ребенок. Ибо, если новости были плохими, если изображения, возникавшие передо мной на экране, указывали на нечто катастрофическое… я всегда это скрывала, всегда надевала маску профессиональной бесстрастности.

Но дети… дети с раковыми заболеваниями… это было страшнее всего. Я расстраивалась в десять раз сильнее, потому что сама мать. Потому что у меня всегда сразу же возникала мысль: а если б это были Бен или Салли? И хотя они оба уже подростки, оба ищут свой путь в жизни, для меня они всегда будут моими детьми – отсюда и вечная открытая рана. Таковы странные особенности моей работы. Перед пациентами, коллегами, родными я – само воплощение бесстрастного профессионализма (Салли однажды сказала своей подруге, зашедшей к нам домой после школы: «Мама целыми днями смотрит на опухоли и при этом всегда кажется веселой, неунывающей… странно, да?»), но с некоторых пор я стала остро реагировать на чужое горе. Если раньше, когда я видела на своих экранах ту или иную патологию организма, мне удавалось не думать о том, какие кошмары обрушатся на человека, лежащего на столе, то последние несколько месяцев они просто не шли у меня из головы. Буквально на прошлой неделе я делала маммографию учительнице одной местной школы, той самой, в которой учились Салли и Бен. Годом раньше, как я знала, она наконец-то вышла замуж и в сорок два года забеременела, о чем она поведала мне с огромным волнением. Увидев узелок в ее левой груди, я мгновенно поняла, что у нее рак второй степени (что позже подтвердил доктор Харрилд), а после работы я поехала на мыс Пемакид, вышла на пустынный берег и, не замечая осеннего холода, безутешно проплакала целых десять минут, все время недоумевая, почему чужие несчастья стали цеплять меня только теперь.

В тот вечер за ужином в разговоре с Дэном я упомянула, что делала маммографию женщине моего возраста (город у нас маленький, поэтому я ни в коем случае не называла имен людей, которые были у меня на приеме).

– И, когда я увидела уплотнение на экране и поняла, что это злокачественная опухоль, мне просто пришлось уединиться, потому что я не могла совладать с собой.

– Какая стадия?

Я ответила.

– Но ведь вторая стадия – не четвертая, – заметил Дэн.

– Да, но, возможно, ей все равно придется удалять молочную железу, ведь опухоль граничит с лимфоузлами.

– Ба, да ты отличный диагност, – сказал Дэн – вроде бы сделал комплимент, но сколько иронии.

– Дело в том, что со мной это уже не впервые. На прошлой неделе я обследовала одну грустную маленькую женщину. Она работает официанткой в каком-то кафе на трассе № 1. У нее на печени злокачественная опухоль. И я опять не выдержала.

– Сегодня ты прямо как на исповеди.

– И что это значит?

– Да так, ничего, – ответил он, но опять каким-то неопределенным тоном. И вообще, в последнее время мне стало трудно понимать Дэна.

Дэн – это Дэн Уоррен. Мой муж, с которым я живу в браке двадцать три года. Последние полтора года с лишним он сидит без работы и подвержен резким перепадам настроения. Вот и сейчас, съязвив, он тут же добавил:

– Эй, даже лучшие летчики-истребители время от времени теряют самообладание.

– Я не летчик-истребитель.

– Зато ты – лучший рентген-лаборант в клинике. Это все знают.

Кроме меня. И уж тем более сейчас, думала я, усаживаясь перед рядами мониторов и глядя на Джессику. Она лежала на столе, зажмурившись. Губы дрожат, лицо мокрое от слез. Всем своим существом я порывалась броситься к девочке, успокоить ее, но это, я понимала, лишь продлит ее мучения. Лучше уж скорее провести обследование и отпустить ее. Включив микрофон, подсоединенный к динамику в процедурной, я сказала:

– Джессика, я знаю, что для тебя это все очень необычно, ты напугана. Но обещаю: больно не будет, мы закончим через несколько минут. Хорошо?

Все еще плача, она кивнула.

– А теперь закрой глаза, думай о Таффи и…

Продолжение: booktouch.ru